Император Мэйдзи и его Япония
Шрифт:
В принятии решений, сопутствующих этим событиям, Мэйдзи никакой роли не играл. Он позиционировался как символ возрождения «древнего» принципа, в соответствии с которым ритуальные и распорядительные функции принадлежат одному и тому же источнику («сайсэй итти» – «единство ритуала и управления»). Мэйдзи неизменно присутствовал на всех совещаниях, где принимались важнейшие решения, но никогда не произносил там ни слова. Зато только он (или же представлявшие его посланцы) имел право зачитывать тексты указов или же обращений, адресованных синтоистским божествам. Его существование обеспечивало новому правительству поистине «божественную» легитимность.
Церемонии, которые устраивали сёгуны и императоры до Мэйдзи, были закрыты для непосвященных. Их тайность считалась необходимой гарантией действенности. Они воодушевляли
Коммуникацию с синтоистскими божествами Мэйдзи по-прежнему осуществлял в присутствии немногих избранных, но многие другие церемонии стали отправляться публично. Они приобрели «зрелищность» – в том смысле, что теперь их стало возможно наблюдать. Как стало возможным видеть и самого императора – его паланкин, его самого. Раньше, за исключением самого близкого придворного окружения, «драконий лик» императора наблюдать не мог никто.
Визуализация Мэйдзи началась с аудиенций, потом он предпринял серию поездок по стране, наблюдал военные маневры, участвовал в смотрах и триумфах, посещал школы, больницы, выставки, представления и другие публичные действа. Подданные могли видеть его открытый экипаж в день принятия конституции, они могли наблюдать его во время празднования серебряной свадьбы. Апофеозом в этой череде действ оказались похороны императора. Мэйдзи не мог показаться всем своим подданным сразу, и его ритуальным «заместителем» стал его портрет, которому поклонялись во время церемоний, устраивавшихся в школах, частных предприятиях и государственных учреждениях.
Образцы для большинства перечисленных церемоний были взяты на Западе, но от этого они не потеряли главное социальное свойство ритуала – объединять и «склеивать». Только теперь склеиванию подлежала не только элита, но и «народ», «нация». Нация, которая создавалась по ходу ритуального действа. Ее центром, вокруг которого и возводилось все здание, оказался Мэйдзи и его династия. Именно это обеспечивало новым ритуалам желаемую патину времени – ведь сама династия была действительно древней. В Европе формирование и конструирование наций началось в тот период, когда уже начался закат монархической идеи. В Японии же формирование нации было обеспечено за счет возрождения монархической конструкции.
Именно в этом ритуально-церемониальном контексте и следует понимать жизнь Мэйдзи. Он вел себя не так, как ему хотелось, а как того требовала логика публичных действ. Его права совпадали с его обязанностями – как это обычно бывает в средневековье. Изучая доступные нам материалы, нельзя отделаться от ощущения, что имеешь дело не столько с «живым» человеком, сколько жрецом, в которого вдохнули жизнь ритуалы, церемонии, этикет.
Но имя Мэйдзи освящало не только традицию, но и новшества. Облачившись в военный мундир европейского кроя, отрастив бороду и усы, Мэйдзи пожаловал своим подданным образец, каким надлежит быть настоящему японцу: под европейской одеждой у него скрывается японское сердце.
Да, подданные знали Мэйдзи в лицо. Толпы людей переламывались в поклонах и выкрикивали здравицы, на глазах одного поколения произошла настоящая «банзаизация» Мэйдзи. Но мысли и чувства Мэйдзи слишком часто остаются нам неизвестны. Живые свидетели по большей части хранили этикетное молчание, не рискуя внести хоть что-нибудь человеческое в предписанный официальными нормами образ. Сам Мэйдзи ничего о себе не написал. В отличие от своего отца Комэй он даже не писал писем. Большинство его стихов, которые могли бы хотя бы отчасти послужить пониманию его персональной души, удивительным образом пропали. В конце жизни, когда Мэйдзи стал вести более уединенную жизнь и редко показывался на публике, большинство современников знали его только по давней «фотографии» – фотографии его парадного портрета. К этому времени Мэйдзи приобрел статус божества, над обликом которого не властно время.
Сказывалась ли личность Мэйдзи на том, что происходило в стране?
В глазах простых японцев Мэйдзи представал как всемогущий правитель. Но на самом деле западный термин «император» по отношению к нему был неприменим. И когда мы говорим «император Мэйдзи издал указ», это выражение следовало трансформировать в «Мэйдзи подписал указ, составленный теми людьми, в руках которых находились реальные распорядительные полномочия». Страна строила империю, в которой не было императора.
Однако можно ли говорить о Мэйдзи как о человеке непоследовательном или же двуличном? Япония менялась. И в древности, и в средневековье, и в новое время. Несмотря на это – по большому счету – не менялась роль «императора», находившегося вне действия этических норм, а значит, и вне зоны критики. Он был подобен иконе, которая одним своим присутствием освящает любое начинание. В опубликованной в 1890 году документальной книге некий продавец сладостей выразил эту идею так: «Мы имеем возможность жить и дышать, поскольку император пребывает в спокойствии. Родители занимают более высокое положение, чем мы, а император занимает более высокое положение, чем родители. Император не творит добра, не творит он и зла. Извините, но он подобен младенцу. В нынешнее время политика меняется во многом, но это все дела тех людей, которые находятся рядом с императором» [381] .
381
Ясумару Ёсио. Киндай тэннодзо-но кэйсэй. С. 262.
Именно это «недеяние» и, следовательно, выведенность императора из того поля, где была возможна критика, и помогли сохранить сам институт императорской «власти» и саму династию на протяжении столь длительного времени. Для Японии был важнее институт, а не то, кто находился на троне. Наследник Мэйдзи, Тайсё, по своим способностям, здоровью физическому и психическому, вообще не был в состоянии отправлять свои обязанности – если бы только ему самому пришлось принимать хоть какие-то решения. И, тем не менее, его недееспособность не привела к сколько-нибудь серьезным кризисам, за которые можно было бы спросить с него лично. Внук Мэйдзи – Сёва – был свидетелем нападения Японии на Китай и Америку, он был очевидцем ужасного поражения во Второй мировой войне, при нем американские самолеты сбросили на Хиросиму и Нагасаки атомные бомбы, он публично дезавуировал свой божественный статус, он был современником отказа Японии от имперских амбиций и ее возвышения в качестве великой экономической державы. Ни одна из этих драматических перемен не сумела хоть сколько-нибудь серьезно поколебать неизменность его статуса и образа в глазах подданных. Он взошел на трон в качестве символа, объединяющего японскую нацию. Точно в таком же качестве он и покинул этот мир: его смерть и всенародные похороны еще раз напомнили японцам, что они являются японцами.
Мэйдзи был носителем символических смыслов, он ничего не решал, и в этом отношении он напоминал многих японских правителей древности и средневековья. Однако существовало и огромное отличие. В древности, до возникновения сёгунатов, власть принадлежала императорскому роду в лице его родственников. Это мог быть отрекшийся от трона отец действующего императора, какой-нибудь из принцев, глава дома, поставлявшего императорскому дому невест. Однако в случае с Мэйдзи ничего подобного не видно. Его кровные родственники и супруга играли чрезвычайно важные символические роли, но никакими реальными распорядительными полномочиями они тоже не обладали. Судьбой страны распоряжались совсем другие люди.