Император Мэйдзи и его Япония
Шрифт:
Недовольство самураев переходило в отчаяние или, что было хуже для правительства, в отчаянную решимость. Наиболее непримиримые из них принадлежали к группе, назвавшей себя «Синпурэн» – «Объединение Божественного Ветра» («Синпу» – альтернативное чтение иероглифов «камикадзе»). Ее штаб находился в Кумамото. Лидер движения Отагуро Томоо (1835–1876), служивший настоятелем синтоистского святилища, имел в виду, что его единомышленники должны принести нынешней Японии такое же очищение, какое принес ей божественный ураган, развеявший монгольский флот в конце XIII века. Эти люди настолько ненавидели всякое проявление западной жизни, что, проходя под телеграфными проводами, прикрывали голову белым веером в надежде защитить себя от иноземных флюидов. Или же начинали разбрасывать вокруг себя очистительную соль при виде особи, облаченной в европейскую одежду. А один человек, полагавший, что бумажные деньги пришли с Запада (на самом деле они были изобретены в Китае), брезговал трогать их руками и соглашался брать ассигнации только палочками для еды [126] .
126
Keene D. Emperor of Japan. P. 264.
Все
Точно так же поступили самураи, восставшие 26 октября в Фукуока. Их было менее 200 человек, с самого начала они были обречены. Они назвали себя «армией смертников за страну». Восставшие отдавали себе отчет в том, что бороться против «цивилизации» – бесполезно. Но и жить во имя западной цивилизации они тоже не хотели.
Обстановка в Токио была нервозной. Услышав однажды артиллерийские залпы, доктор Бёльц поначалу подумал, что мятежники напали на столицу. И только потом понял, что это салют в честь дня рождения Мэйдзи. К этому времени, в отличие от недавнего прошлого, иностранцы в Иокогаме стали чувствовать себе более спокойно, чем в Токио [127] . Главной мишенью разгневанных самураев теперь стал уже не иностранный сеттльмент, а японские власти. Новое правительство никак не могло обеспечить спокойствия внутри страны, и в этом отношении оно мало отличалось от сёгуната последних лет его существования. Япония снова стояла на пороге гражданской войны.
127
Бэруцу-но никки. Т. 1. С. 52–53.
Все самурайские восстания были подавлены очень быстро, однако безжалостность (по отношению к самим себе и другим), с которой действовали мятежники, и отсутствие сколько-то продуманной стратегии говорят о настоящем отчаянии. Многие крестьяне были тоже недовольны нововведениями, но пропасть, отделявшая их от самураев, оказалась настолько велика, что самураи поднимали самурайские восстания, а крестьяне, вооруженные бамбуковыми пиками, – крестьянские. Хотя новое правительство и поставило своей целью более тесное взаимодействие всех бывших сословий и консолидацию их в единую нацию, в данном случае это был большой плюс. Не пользовались самураи и поддержкой бывших даймё – правительство предусмотрительно откупилось от них. Они жили в Токио, а недовольные – в провинции.
Восстания проходили на фоне продолжавшихся усилий правительства по превращению населения архипелага в «народ». Власти и газеты начали использовать патерналистскую метафору, которая в течение многих веков обеспечивала устойчивость японского общества. Конфуцианство учило детей повиноваться своим родителям, а родителей – заботиться о своих детях. Теперь этот принцип стал распространяться на государство и общество в целом. Читатель газеты «Токё симбун» («Токийская газета») писал, что следует тщательно изучать правительственные указы, ибо: «…люди, которые оказывают услуги правительству, – суть его дети. А потому следует крепко придерживаться того хорошего, чему учат нас родители» [128] . Если правительство – это отец с матерью, то совершенно естественно, что средства семьи должны находиться в их распоряжении. Так обосновывалась необходимость уплаты налогов, которые затем шли на содержание чиновников, а также армии и полиции, которые «защищают» детей от разного рода злодеев [129] .
128
Токё симбун. 08.04.1876.
129
Ямада Сюндзи. Тайсю симбун га цукуру мэйдзи-но нихон. С. 69.
Патерналистская метафора широко использовалась при построении «народного государства» и на Западе, и в России. Однако ее наполнение довольно сильно отличалось от японско-конфуцианского понимания. Отношения между родителями и детьми в буржуазной Европе имели сильный сентименталистский налет, властям было мало простого повиновения, они требовали от подданных еще и пылкой любви. Европейская любовь предполагает взаимность и равноправие, что казалось японцам немыслимым. Такая любовь по своей сути капризна, она не «природна», ее надо заслужить, она предполагает, что стороны «нравятся» друг другу, для поддержания любви требуются усилия обеих сторон. Конфуцианство же очищено от этой ненадежной, эмоциональной и капризной составляющей, дети должны слушаться родителей вовсе не потому, что они их «любят», а только потому, что они должны их слушаться, потому, что они имеют статус вечных детей. В японской культуре не заложен конфликт между поколениями. Бунт детей против отцов широко представлен в мифах европейских народов, в мифе японском такой конфликт отсутствует. Божественные братья и сестры ссорятся друг с другом, но они никогда не восстают против родителей. А потому японское общество было стабильнее, оно не знало таких взрывов эмоций, которые сменяются охлаждением, разрывом и массовым бунтом. Японская власть вовлекала людей в ряды «народа», которого она считала своим младшим партнером в деле превращения страны из «феодальной» в «современную». Она даровала ему право служить себе. И «простые» японцы были склонны к восприятию этой метафоры и такого неравноправного партнерства – мало кому приятно оставаться сиротой.
Существовавшее в обществе недовольство действиями правительства не позволяло говорить о том, что концепция «семейного государства» уже окончательно овладела умами, но уже в скором времени эта метафора докажет свои «склеивающие» потенции в полной мере.
Родители лучше знают, что хорошо, а что плохо. Поэтому-то правительство не только имеет право, оно просто обязано воспитывать своих детей – издавать законы и следить за их исполнением. Эти законы строго регламентировали поведение «детей» в публичных местах. Они были направлены на то, чтобы японцы не показались европейцам смешными. Доходило до полного абсурда: владельцам бань предписали подавать не такую горячую воду, к которой привыкли японцы, а попрохладнее – только на том основании, что так принято в Европе.
Токийская полиция в этом году начала взимать штрафы за следующие нарушения общественного порядка и приличий: нахождение на улицах раздетым и полураздетым; чинение препятствий проезду конных экипажей; отсутствие на экипажах сигнальных огней; чересчур быстрая езда экипажей, сопровождающаяся наездом на прохожих; татуировка; продажа порнографических гравюр; совместное купание в бане мужчин и женщин; фейерверки в непосредственной близости от жилых домов; продажа порнографических цветных гравюр; ношение мужчинами женской одежды и наоборот (исключение составляли актеры – эта мера была направлена против чересчур «передовых» женщин, норовивших влезть в мужские штаны); отправление малой нужды в неположенных местах; отправление малой нужды детьми перед магазинами; драки и ссоры; перевозка нечистот в бочках без крышки; нанесение ущерба зеленым насаждениям; женская стрижка. «Родители» в лице полиции тщательно следили за поведением «детей»: в августе штрафу подверглись 1053 человека, в сентябре – 1602. Особое внимание уделялось тем улицам, где предположительно могли оказаться иностранцы. При этом следует заметить: несмотря на то что общество переживало период реформ, который обычно сопровождается резким подъемом преступности, в Японии этого не происходило. В том же самом сентябре в Токио было совершено всего одно убийство и пять поджогов [130] .
130
Там же. С. 70–71.
Вслед за Токио подобные ограничения стали вводить и другие местные власти. По всей стране шла борьба с «дурными» обыкновениями прошлого и «предрассудками». Крестьянам запрещали проводить прежние ритуалы (например, «распугивания насекомых», почитания бога дорог или поминовения предков), прыгать в чистую воду с мостков, поклоняться буддам на зимнем холоду в горах, спать днем. Профессии гадателей и уличных артистов тоже попадали под запрет. Запрещалось не допускать женщин в храмы, что было обычной практикой прошлого времени. Бурные танцы и долгие застолья запрещались потому, что это «вредит здоровью». Теперь было уже нельзя плеваться и сморкаться в очаг, вносить ночной горшок в спальню [131] . И еще очень многое теперь было нельзя. Словом, властями овладел настоящий «запретительный восторг». Надо ли говорить, что даже послушное японское население далеко не все эти запреты соблюдало в полной мере.
131
Маруяма Ёсио. Мэйдзи исин. С. 224–225.
Арест гейш, которые посмели появиться на улице полуголыми
Самостоятельный бизнес бывшим самураям не слишком давался, поэтому большинство из них предпочло государственную службу. Основу офицерского корпуса полиции и армии составили именно бывшие самураи. Они были самой образованной частью японского общества. Европейские путешественники отмечали, что очень многие полицейские носят очки. Это и понятно – в своей прежней, самурайской жизни они уже успели натрудить глаза при изучении иероглифов, да и сама государственная служба в Японии была традиционно связана с огромным объемом отчетности.