Император умрет завтра
Шрифт:
Командование Итальянским походом досталось Бонапарту.
Вместе с этой сомнительной честью он получил толпы раздетых, разутых, кипевших злобой солдат, утративших к тому времени всякое представление о воинской дисциплине. Казнокрады при термидорианском Ковенте, а затем и при Директории делали свое дело: сорок три тысячи солдат и офицеров бедствовали в полном смысле этого слова. Те крохи, что отпускались на содержание армии, стоявшей на юге страны, разворовывались еще в Париже, и никого не интересовало, держит ли эта армия в требуемом напряжении союзника
Армия дрожала от холода,
Накануне прибытия Бонапарта ему доложили, что батальон, отряженный навстречу, отказался выполнить приказ о пешем переходе,
– Как?!
– вскричал двадцатисемилетний генерал, у которого в голове не укладывалась такая степень непослушания.
– Этого не может быть! Вы просто хотите меня унизить...
– Гражданин генерал!
– услышал Бонапарт в ответ.
– Вы были бы унижены сильнее, если бы увидели этот батальон. Они просто не смогли бы дойти сюда.
Помрачневший Бонапарт не нашел, что ответить на это, и приказал ехать дальше. Нужные слова, как ему показалось, пришли в дороге. Он продумывал речь, которую произнесет перед своими солдатами. Армии нужен романтический ореол, армия верит в мистическое крещение Свободой, Равенством, Братством. Когда-то он сам разделял эти идеи и теперь цинично понимал их значимость. Солдатам нужен идеал. Он даст им этот идеал, он будет зажигать их сердца, он превратит их мечты в неутолимую жажду воинской славы...
То, что увидел генерал Бонапарт на площади Республики в Ницце, заставило его забыть свою речь до последнего слова. Шеренги пехотинцев неподвижно стояли перед ним в старых, залатанных, обветшалых мундирах и самых разномастных брюках. Головы их Покрывали давно потерявшие форму засаленные треуголки. У половины не было форменной обуви. Некоторые были в сабо, другие обвязали посиневшие ноги какими-то лохмотьями, третьи стояли босиком. Только элитные отряды гренадеров в коротких киверах ИЗ медвежьих шкур, в плотно облегающих рейтузах и белых гетрах напоминали о военной гордости. Гусары в оборванных доломанах, нестриженые и нечесаные, хмуро покачивались на тощих лошадях. Артиллеристы, на которых больно было смотреть, больше походили На измотанных мастеровых, нежели на солдат регулярной армии.
Бонапарт, резко вскинув голову, обернулся к командирам дивизий.
– Господа генералы!..
Это обращение было чудовищной ошибкой. Генералы Массена, Серюрье, Ожеро открыто ухмыльнулись. Остальные потупили взор. Следовало сказать: граждане генералы. Хотя и чепуха все это.Сейчас смешной, запальчивый человек с такими же эполетами, как и у них, неизвестно, какими путями добытыми, станет выговаривать им за ужасающе скверную экипировку войск. То есть за то, в чем они не были виноваты.
– Господа генералы!
– наливаясь яростью, повторил Бонапарт.
– Я заметил, что у многих солдат ржавые мушкеты. У других погнуты штыки. Солдаты, не заботящиеся о своем оружии, плохие солдаты. Плохие солдаты - это вина плохих генералов. Выражаю вам свое неудовольствие и прошу принять его к сведению. Ваши части бесполезны для боевых действий. Я проведу новый смотр через четыре дня... Парад! Разойдись!..
Авантюрист и любимец женщин, лучший наездник и фехтовальщик генерал Ожеро, вознамерившийся было позабавить приятелей свежей сплетней о том, что этот забавный корсиканский выскочка женился на любовнице Поля Барраса Жозефине де Богарне, вследствие чего ему и достался качестве приданого пост командующего, так и замер с раскрытым ртом.
Бонапарт повернулся и зашагал прочь. Верные Жюно и Мюрат шли сзади. Еще с полминуты онемевшая площадь Республики молчала. А потом грянула "Марсельеза".
Четыре дня спустя мало что изменилось, если не считать того, что командующему удалось раздобыть сапоги, патронташи и ранцы. Их еще не успели получить. Однако же подтянулись, побрились, почистились. И непонятно почему - волновались. Откуда людям было знать, что другим почувствовал Наполеон себя сам? Культ бога войны уже устанавливал для истории свои цели...
– Солдаты!
– прокричал Бонапарт, и его неожиданно громкий голос эхом отозвался в аркадах и распахнутых окнах, откуда выглядывали любопытные женщины.
И снова ошибка. К солдатам Революции полагалось обращаться "граждане". Плевать ему было на это. Он знал, что говорил.
– Вы не накормлены, вы не одеты, у вас в душе те же чувства, что и у меня сейчас - обида и горечь. Не слушайте своей обиды. Не внимайте своей горечи. Слушайте меня, вашего командующего. Я хочу повести вас в самые плодородные страны в мире, самые богатые города. Там вы получите все необходимое и даже больше того. Я сделаю для вас все что смогу. Остальное зависит от вас. Но помните об одном. Я не потерплю в армии никакой противодействующей воли и сломлю всех сопротивлющихся независимо от их ранга и звания. Там, в Италии, вы не раз вспомните мои слова.
Генерал Бонапарт знал только один способ борьбы безудержным воровством - расстрел. И он не пренебрегал этим действенным способом. Директория раздраженно указывала молодому командующему, что расправа без суда и следствия над целым рядом верных сынов Революции повлечет за собой... Бонапарт не менее раздраженно отбрасывал в сторону такие циркуляры. Он расстрелял полтора десятка самых воровитых интендантов. Вполне возможно, завтра расстреляет еще столько же. Так будет и впредь. Пусть в тылу знают, что отныне там служить не менее опасно, чем на фронте.
Солдаты поняли его. Солдаты видели, что даже храбрый генерал Ожеро, бывший на целую голову выше Бонапарта, ходит теперь так, словно опасается утратить это существенное различие.
Батальоны двинулись покорять Италию.
Отнюдь не этот майский день 1796 года, клубившийся дымом картечной пальбы над мостом через Адду, окрасил для Европы и мира "век Наполеона" в нужные краски. Красок там было много, они были разные. Но фон всегда один и тот же: невозможное превращалось в вероятное, а вероятное становилось неизбежным.