Император всего
Шрифт:
Он кашлянул и сплюнул кровью. Руиз подумал, какие еще травмы получил Публий и как долго он может прожить. Достаточно ли для того, чтобы оказаться полезным Руизу?
– Может быть, – ответил Руиз.
Темное отверстие лифтовой шахты было неподалеку, и Руиз с размаху запихнул туда летательный пузырь, царапая стены. Он поставил управление на подъем и забрался на носилки, когда лифт пошел вверх. Он крепко держался за ремни, которыми был привязан Публий, и сердце его не замедляло бешеной работы, пока они не оказались гораздо выше того уровня, до которого Реминт допрыгнул на глазах Руиза.
– Ты
– Возможно.
– Наверняка ты его убил. Живым он никогда не выпустил бы нас из рук. Если он мертв, он не может причинить нам вреда. Правда?
– Не уверен, – ответил Руиз и обнаружил, что он трясется в ознобе, хотя воздух в лифте был жаркий и влажный.
– Э-э-э, – сказал Публий, – куда ты меня везешь?
Руиз рассмеялся:
– Неужели тебе правда не все равно, если я везу тебя прочь отсюда, куда бы то ни было?
Он больше не чувствовал того всепоглощающего гнева, который гнал его вперед с тех пор, как он обнаружил Олбени. Встреча с Реминтом как-то опустошила его запасы эмоций, лишила возможности чувствовать что-либо, и теперь его переполняла какая-то скованность и онемение. Это могло оказаться опасным. Он осмотрел порез на верхней части плеча, обнаружил, что он сравнительно неглубок. Кровотечение превратилось в маленькую струйку.
– У нас все еще с тобой незаконченное дело, а, Публий?
– О да, – яростно сказал Публий.
– Мне вот какая закавыка пришла в голову, Публий: как могу я быть уверенным, что Тильдореаморс выполнит твою просьбу, сейчас, когда за тобой больше не стоит никакая реальная сила, а пираты просто с пеной у рта не хотят, чтобы кто-то покидал город?
Публий рассмеялся тонким безумным смехом.
– Потому что, – о господи, вот ирония судьбы – Тильдореаморс принадлежит мне целиком, это генчированный дублет, совершенно как мой Юбере.
– Ясно, – сказал Руиз, – тогда мы едем к твоему Юбере, освобождаем его, и ты даешь ему приказания подчиняться мне во всех отношениях и выполнять все мои приказания.
Как и надеялся Руиз, сампан все еще был привязан к причалу. Он выбросил несколько ящиков и освободил место для Публия на его летательном пузыре.
Когда он завел пузырь на борт сампана, создатель монстров вытянул руку и неуверенно похлопал по тому, что находилось рядом.
– Овощи? Это все, на что ты оказался способен, Руиз?
Голос его все еще был слаб.
– Не жалуйся, – ответил Руиз, располагая ящики так, чтобы они спрятали собой носилки. – Если бы ты не был мне все еще нужен для того, чтобы выбраться из Моревейника, я бы тут же перерезал тебе глотку и скормил бы тебя маргарам.
– Ей-богу скормил бы? Не знаю… ты переменился, как-то размяк, невзирая на то, что ты победил Реминта. Наверное, ты его как-то перехитрил…
– А как еще? – кисло спросил Руиз. – Насколько сильно он тебя помял?
– Я выживу, если ты достанешь мне аптечку. Ты не смочишь мне глаза? Такое странное чувство…
– Нет.
– Нет?
– Нет. И мы решим насчет аптечки, когда ты выполнишь свое обещание. А пока что мне нравится смотреть, как ты страдаешь.
Публий захихикал.
– Неважно. Даже если я умру, у меня все
Руиз посмотрел вниз на это выпачканное кровью лицо, на потускневшие глаза, на все еще презрительный и жестокий рот.
– Не хорохорься так, Публий. Я выпустил питательную жидкость из-под твоих клонов.
Побитое выражение появилось на лице создателя монстров. Он сжал губы и замолчал.
Низа жила в каком-то сером мире. Камера ее была серой. Дверь, стены, пол, узкая скамья, койка, на которой она спала. Свет, который сочился с потолка, был серый, ни яркий, ни мутный, разве что он немного потухал иногда, и тогда она спала. Даже еда была серой и не имела вкуса.
Она стала совершенно апатичной с тех пор, как страшный Реминт втолкнул ее в эту камеру и запер двери. Она потеряла счет дням или, вернее сказать, прекратила считать их. Много раз она просыпалась, не помня, что засыпала, и тогда понимала, что ее усыпили специально. Она не знала, сколько времени продолжались эти периоды бесчувствия, поэтому она перестала об этом беспокоиться. Она впала в почти удобную апатию, которая была гораздо лучше, чем постоянное беспокойство, уж не изменили ли ее разум тем самым страшным образом, какой описывал Руиз Ав.
Она редко думала о Руизе и его необъяснимом предательстве. Вместо этого она предпочитала мысленно останавливаться на счастливых временах на Фараоне, когда она была любимой дочерью царя. Она вспоминала сад своего отца и те удовольствия, которые она делила со своими многочисленными любовниками, разнообразные замечательные удовольствия, которые она могла позволить себе по своему положению: изысканную пищу, лучшие вина, шелка и драгоценности, обожание ее рабов.
По прошествии какого-то времени Фараон показался ей более реальным, чем ее теперешние серые обстоятельства. Только в снах, когда она видела их, ей трудно было сохранять свою отстраненность от мира. В снах Руиз Ав приходил к ней и умолял о прощении, а она притворялась, что принимает его объяснения и извинения. Во сне она скрывала свою ненависть к нему и обманывала его так успешно, чтобы сделать его совершенно слабым, и таким образом как можно лучше отомстить за себя. Но сны терзали ее неописуемо, поскольку она всегда просыпалась раньше, чем могла разбить его сердце так же, как он разбил ее.
Самое худшее было в том, что иногда она просыпалась, плача слезами слабости, опечаленная тем, что сон кончился, что Руиз Ав снова ускользнул от нее, пусть даже она ненавидела его и надеялась никогда больше его не увидеть.
Иногда она думала, что она, может быть, умерла и была в Аду. Может, все, что произошло с ней до этого, было своего рода чистилищем. Может быть, она не выдержала это испытание и теперь была до скончания веков обречена на эту серость? Руиз Ав мог на самом деле быть демоном разрушения, который был специально послан, чтобы соблазнить ее. Ей казалось, что слишком много свидетельств было тому, что так и обстоит в действительности дело.