Император
Шрифт:
– Что бы это могло быть? – спросила Клавдия.
– Наверное, какая-нибудь новая наполовину оконченная модель.
Бальбилла пощупала кончиками пальцев стоявшее перед нею изваяние и сказала:
– Мне кажется, это голова. Во всяком случае, нечто особенное! На блюдах, так плотно закрытых, часто лежат лучшие кушанья. Разоблачим-ка это закутанное изображение.
– Кто знает, что это такое, – предостерегала Клавдия, сама распуская шнурок, связывавший платки, которые скрывали бюст. – В подобных мастерских бывают часто диковинные вещи.
– Пустяки! Это только человеческая голова; я чувствую это! – вскричала Бальбилла.
– А все-таки нельзя знать, – прибавила матрона и развязала один узел. – Эти художники такие необузданные и ненадежные люди.
– Захвати вот этот уголок, я приподниму здесь, – попросила Бальбилла, и мгновение спустя карикатурное изображение молодой римлянки, вылепленное Адрианом в прошлый вечер, стояло перед поэтессой во всем своем подчеркнутом безобразии.
Она тотчас узнала себя и в первую минуту громко засмеялась; но чем дольше она смотрела на карикатуру, тем более во взгляде ее отражались гнев, досада и негодование.
Она знала каждую черту своего лица, знала, что в нем было красиво и что менее красиво, но это изображение беспощадно выставляло на вид только менее приятное и преувеличивало недостатки с изысканной злостью. Эта голова была отвратительна до ужаса, и, однако же, это была «ее» голова. Глядя на карикатуру со стороны, она вспомнила о свойствах, которые Поллукс, как он уверял, прочел в ее чертах, и ее юной душой овладело глубокое возмущение.
Ее громадное, неистощимое богатство, которое позволяло ей беззаботно удовлетворять все прихоти и обеспечивало ей восторженное удивление даже по поводу ее сумасбродств, не ограждало ее, однако же, от многих разочарований, которых не испытывают другие девушки – более скромного общественного положения.
Ее добротой и щедростью часто злоупотребляли даже художники, и, конечно, человек, который вылепил эту карикатуру и так зло потешался над всем, что было в ней некрасивого, не для нее самой желал испробовать свое искусство, а только ради высокой платы, которую она могла бы заплатить за портрет.
Ей нравилась свежая, веселая, художественная натура молодого ваятеля, его откровенный характер и искренность его разговора. Она была убеждена, что Поллукс скорее, чем кто-либо другой, заметит, что именно придает ее лицу, не обладавшему красотой в строгом смысле этого слова, ту своеобразную прелесть, которую невозможно было отрицать, несмотря на стоявшую перед нею карикатуру.
Она почувствовала себя теперь богаче одним печальным опытом, возмущенною и оскорбленною.
Привыкшая высказывать свои неудовольствия, она вспыльчиво и со слезами на глазах вскричала:
– Это позор, это подлость! Мою накидку, Клавдия! Ни одного мгновения дольше не стану я служить мишенью для злых и грубых шуток этого человека.
– Что за низость так издеваться над девушкой твоего положения! – вскричала матрона. – Вероятно, носилки нас ждут на улице.
Архитектор Понтий услыхал гневные слова Бальбиллы. Он вошел в мастерскую без Поллукса, еще разговаривавшего с префектом, и серьезно сказал, подойдя к Бальбилле:
– Ты вправе негодовать, благородная девушка. Эта глиняная вещь – оскорбление, и притом грубое во всех своих чертах; но ее сделал не Поллукс, и нехорошо осуждать, не разузнав.
– Ты защищаешь друга! – вскричала Бальбилла.
– Я не сказал бы неправды даже ради моего брата.
– Как друг твой в шутках, так и ты в серьезной речи умеете придавать себе вид правдивой честности.
– Ты раздражена и не привыкла сдерживать свой язык, – возразил архитектор. – Повторяю, эту карикатуру сделал не Поллукс, а один ваятель из Рима.
– Кто именно? Мы знаем их всех.
– Я не смею назвать его.
– Вот видишь. Пойдем, Клавдия!
– Останься, – сказал Понтий решительно. – Если бы ты не была тем, что ты есть, я позволил бы тебе уйти куда хочешь с твоим гневом и с двойной виной на душе, так как ты напрасно оскорбила двух доброжелательных людей. Но ты – внучка Клавдия Бальбилла, и потому я считаю своей обязанностью сказать тебе, что, если бы эту карикатуру сделал Поллукс, его уже не было бы в этом дворце: я выгнал бы его и выбросил бы вслед за ним эту гадость. Ты смотришь на меня с удивлением, потому что не знаешь, кто здесь говорит с тобой.
– Знаю, – отвечала Бальбилла, успокоившись, так как была убеждена, что этот человек, который, сдвинув брови, стоял здесь точно вылитый из бронзы, не лжет и имеет право говорить с нею так необыкновенно решительно. – Как не знать! Ты – лучший зодчий в Александрии, о котором Титиан, после того как мы узнали тебя, рассказывал нам чудеса; но как объяснить твое особенное внимание ко мне?
– Мой долг – служить тебе, хотя бы это стоило мне жизни.
– Твой долг? – воскликнула озадаченная Бальбилла. – Я увидела тебя вчера в первый раз.
– И однако же ты имеешь право располагать всем моим существом и всем, что я имею, так как мой дед был рабом твоего деда.
– Не знаю, – возразила Бальбилла с возраставшим смущением.
– Неужели в твоем доме совершенно забыли об учителе твоего благородного деда, старом Софине, которого Клавдий Бальбилл отпустил на волю и который был также учителем твоего отца?
– Конечно нет! – воскликнула Бальбилла. – Он был превосходный человек и к тому же великий ученый.
– Он отец моего отца, – сказал архитектор.
– Ты, следовательно, принадлежишь к нашему дому! – вскричала Бальбилла и радостно протянула ему руку.
– Благодарю за эти слова, – отвечал Понтий, – а теперь еще раз: Поллукс не имеет никакого отношения к этой карикатуре.
– Сними с меня накидку, Клавдия, – приказала девушка. – Я по-прежнему буду позировать для молодого художника.
– Не сегодня; это только повредило бы работе, – сказал архитектор. – Пусть твоя досада, которую ты высказала так запальчиво, испарится в другой обстановке. Прошу тебя об этом. Ваятель не должен знать, что ты видела эту стряпню, иначе он потеряет свою непринужденность. Приходи сюда с более спокойной душой и оживленная весельем, исполненным грации. Тогда Поллукс будет в состоянии вылепить бюст, который удовлетворит внучку Бальбилла.