Император
Шрифт:
Запечатав это письмо своей печатью, он позвал раба и сказал ему:
– Отнеси это письмо к архитектору из Рима и потом приведи двое носилок. Поторопись, а во время нашего отсутствия присматривай хорошенько за детьми. Завтра или послезавтра ты будешь продан. Кому – это будет зависеть от твоего поведения в последние часы, в которые ты еще будешь принадлежать нам.
Негр испустил громкий жалобный крик, вырвавшийся из глубины его сердца, и бросился к ногам своего господина.
Этот вопль резанул Керавна по сердцу, но он решился не допустить, чтобы его растрогали, и хотел непременно избавиться от старого раба.
Но негр еще крепче обхватил его колени, и когда дети, привлеченные воем своего друга, стали громко плакать вместе с ним, а маленький Гелиос начал гладить Зебека по наполовину вылезшим и похожим на шерсть волосам, этому тщеславному человеку стало не по себе и, чтобы не поддаться собственной слабости, он нарочито громко и запальчиво закричал:
– Вон! И делай, что тебе приказано, не то я возьмусь за хлыст!
С этой угрозой он вырвался из рук несчастного, который с поникшей головой вышел из комнаты и с письмом в руке остановился перед покоями императора.
Личность и поведение Адриана наполняли его страхом и почтением, и он не осмеливался постучать в его дверь. Он стоял все еще со слезами на глазах, когда в коридор вышел Мастор, неся остатки завтрака своего повелителя.
Негр окликнул его и протянул ему письмо управителя, пробормотав плаксивым тоном:
– От Керавна твоему господину.
– Положи его сюда на поднос, – приказал Мастор. – Но что с тобой приключилось, старина? Ты воешь, и у тебя такой плачевный вид. Не выпороли ли тебя?
Негр отрицательно покачал головой и отвечал слезливо:
– Керавн хочет продать меня.
– Найдутся господа получше его.
– Но Зебек стар, Зебек слаб, Зебек уже не может поднимать и таскать, и при тяжелой работе он пропадет, наверное пропадет.
– Разве у тебя работа легкая и тебя хорошо содержат у смотрителя?
– Ни вина, ни рыбы, часто голодаю, – жаловался старик.
– Так радуйся, что уходишь от него.
– Нет, нет! – застонал старик.
– Глупый чудак! – сказал Мастор. – Чего же тебе еще нужно от ворчливого скряги?
Негр несколько времени не отвечал; затем его впалая грудь начала подниматься и опускаться, и вдруг, как будто прорвалась плотина, задерживавшая его признание, он с громким всхлипыванием вскричал:
– Дети, малютки, наши малютки! Они так милы, а наш Гелиос, наш маленький слепой Гелиос погладил Зебека по волосам, потому что он должен уйти, вот тут, тут погладил, – и он указал на совершенно голое место, – и теперь Зебек уйдет и никогда не увидит их опять, точно все они умерли.
Эти слова тронули сердце Мастора: они пробудили в нем воспоминание о собственных потерянных детях и желание утешить несчастного товарища.
– Бедняга, – сказал он с состраданием. – Да, дети!.. Они малы, а дверь, которая ведет к сердцу, так узка, но они проходят через нее шутя, во сто раз легче и лучше, чем большие. Я уже потерял детей, и притом своих собственных. Я могу объяснить каждому, что значит горе, но теперь я знаю также, где можно найти утешение.
При этом уверении Мастор придержал поднос бедром и правой рукой, а левую положил на плечо негра и прошептал ему:
– Слыхал ли ты о христианах?
Зебек утвердительно и с таким выражением кивнул головой, как будто ему говорили о предмете, о котором он наслушался разных чудес и от которого ожидал чего-то прекрасного; а Мастор приглушенным голосом продолжал:
– Приходи завтра до восхода солнца на двор к мостильщикам. Там ты услышишь о том, кто утешает страждущих и обремененных.
Слуга императора опять взял поднос в обе руки и быстро удалился, но в глазах старика блеснула надежда. Он не ожидал счастья, но думал, что, может быть, существует средство переносить легче тяготы жизни.
Передав поднос кухонным рабам, Мастор возвратился к своему господину и подал ему письмо смотрителя.
Час был выбран неудачно для Керавна, потому что император находился в мрачном настроении. Он бодрствовал до утра, потом спал едва три часа и в эту минуту, сдвинув брови, сравнивал результаты наблюдений звездного неба, произведенных в эту ночь, с лежавшими перед ним астрономическими таблицами.
При этом он часто с неудовольствием потряхивал своей кудрявой головой; даже однажды бросил грифель, которым записывал вычисления на столе, откинулся назад на подушку дивана и обеими руками закрыл глаза.
Затем он снова начал записывать числа, и новый результат показался ему нисколько не утешительней прежнего.
Письмо Керавна давно уже лежало перед ним, когда он, взяв другую какую-то записку, наконец заметил его.
Он разорвал обертку, прочел письмо и затем отшвырнул его с гневом.
В другое время он с участием осведомился бы о страждущей девушке, посмеялся бы над чудаком или выдумал бы какую-нибудь шутку, чтобы попугать его или одурачить; но теперь его рассердили угрожающие слова смотрителя и усилили его антипатию к нему.
Соскучившись, он подозвал Антиноя, который мечтательно смотрел на гавань.
Любимец тотчас же подошел к императору.
Адриан посмотрел на него и сказал, покачав головой:
– И у тебя тоже такой вид, как будто угрожает несчастье. Не покрылось ли все небо облаками?
– Нет, господин. Над морем оно синее, но на юге собираются черные тучи.
– На юге? – спросил Адриан задумчиво. – Оттуда едва ли может угрожать нам что-нибудь дурное. Но оно идет, оно приближается, оно будет здесь, прежде чем мы успеем оглянуться.
– Ты так долго бодрствовал: это портит твое настроение.
– Настроение? Что есть настроение? – пробормотал Адриан про себя. – Настроение есть такое состояние, которое разом овладевает всеми движениями души, овладевает с основанием, а мое сердце сегодня парализовано опасением.