Император
Шрифт:
Куда бы он ни посмотрел, он видел части одежды и разные вещи, которые были здесь не у места.
В комнату вошла, позевывая, старая рабыня. Ее седые курчавые волосы спускались в беспорядке на лицо, взгляд ее был неподвижен, и она шаталась на ходу.
– Ты пьяна! – крикнул на нее Керавн. И он не ошибся: после того как старуха, дожидавшаяся перед домом вдовы Пудента, проснулась и узнала от привратника, что Арсиноя уже ушла из сада, другие невольницы затащили ее в кабак.
Когда Керавн схватил ее за руки и встряхнул, она, оскалив зубы и с глупой улыбкой на мокрых губах, вскричала:
– Праздник! Все свободны! Сегодня праздник!
– Римский вздор, – прервал ее смотритель. – Готов мой суп?
Пока старуха бормотала про себя какой-то невразумительный ответ, в комнату вошел раб и сказал:
– Сегодня мы все празднуем: могу ли и я тоже уйти со двора?
– Этого еще недоставало! – вскричал Керавн. – Это чудовище пьяно, Селена больна, а ты рвешься на улицу!
– Но никто не остается сегодня дома, – возразил негр.
– Так убирайся! – закричал Керавн. – Шляйся до полуночи! Делай, что хочешь, только не ожидай, что я буду держать тебя дольше. Для верчения ручной мельницы ты еще годишься, и, наверно, найдется какой-нибудь дурак, который даст за тебя две-три драхмы.
– Нет, нет, не надо продавать! – застонал старик и поднял руки с умоляющим видом; но Керавн не слушал его и продолжал:
– Собака, по крайней мере, привязана к своему господину, а вы – вы объедаете его, и когда он нуждается в вас, то вас тянет шляться по улицам.
– Но я останусь, – завыл старик.
– Делай, что хочешь. Ты уже давно похож на разбитую клячу, которая делает всадника посмешищем для детей. Когда ты выходишь со мною, то мне вслед люди смотрят так, как будто у меня какое-нибудь грязное пятно на паллии. И эта паршивая собака желает праздновать и корчить из себя важную фигуру среди граждан!
– Да ведь я остаюсь, только не продавай меня! – жалобно простонал раб, стараясь поймать руку своего повелителя, но Керавн оттолкнул его и приказал ему идти в кухню, развести огонь и облить водой голову старухи, чтобы привести ее в себя.
Раб выпроводил ее за дверь, а Керавн пошел в спальню дочери, чтобы разбудить ее.
В комнате Арсинои не было никакого другого света, кроме того, которому удавалось прокрасться через отверстие под самым потолком. Косые лучи утреннего солнца падали теперь на постель, к которой подошел Керавн.
Там его дочь лежала в глубоком сне. Прекрасная голова девушки покоилась на согнутой правой руке, распущенные светло-каштановые волосы потоком струились на нежные плечи и переливались через край постели.
Еще никогда дочь не казалась ему такой прекрасной, мало того – вид ее взволновал его сердце, так как Арсиноя напомнила ему умершую жену. И не одна суетная гордость, но и движение истинной отеческой любви невольно превратило желание его души в сердечную молитву без слов, чтобы боги сохранили это дитя и даровали ему счастье.
Он не привык будить дочерей, которые всегда просыпались и были на ногах раньше его, и ему было тяжело прервать сладкий сон своей любимицы; но это было необходимо, и он, окликнув Арсиною по имени, потрепал ее по плечу и сказал, когда она наконец приподнялась и посмотрела на него вопросительно:
– Это я. Вставай! Вспомни, дитя, сколько сегодня предстоит дел.
– Конечно. Но ведь еще очень рано, – возразила она, зевая.
– Рано? – спросил Керавн, улыбаясь. – Мой желудок утверждает противное. Солнце стоит уже высоко, а я еще не получил своего супа.
– Пусть его сварит старуха.
– Нет, нет, дитя, ты должна встать. Разве ты забыла, кого ты должна представлять? А моя завивка? А супруга префекта? И затем – твой наряд?
– Так уйди… Мне нет ни малейшего дела до Роксаны и до всего этого переодевания.
– Потому что ты еще не совсем проснулась, – засмеялся управитель. – Каким образом очутился листок плюща в твоих волосах?
Арсиноя покраснела, схватилась за то место головы, на которое указал ей отец, и сказала лениво:
– От какой-нибудь ветки. Но теперь уходи, чтобы я могла встать.
– Сейчас, сейчас. В каком положении ты нашла Селену?
– Ей вовсе не так плохо; но об этом я расскажу потом. Теперь же я хочу остаться одна.
Когда затем через полчаса Арсиноя принесла отцу суп, он посмотрел на нее с удивлением. Ему показалось, что с дочерью произошла какая-то перемена. В ее глазах светилось нечто, чего он еще не замечал прежде, и придавало ее юным чертам такое значительное выражение, что он почти испугался.
Пока она мешала суп, Керавн с помощью рабов поднял детей с постели.
Теперь они сидели за завтраком, и между ними слепой Гелиос, свежий и здоровый.
В то время как Арсиноя рассказывала отцу о Селене и о превосходном уходе за нею вдовы Анны, Керавн не спускал с нее глаз. Когда же она, заметив это, спросила с нетерпением, что в ней сегодня такое особенное, то он покачал головой и ответил:
– Какие, однако, вы, девушки! Тебе оказали великую честь – выбрали тебя для роли невесты Александра, и вот гордость и радость по этому поводу удивительно изменили тебя в одну ночь, – впрочем, по моему мнению, не к худшему.
– Глупости, – возразила Арсиноя, покраснев, и бросилась на ложе, нежась и потягиваясь. Она не чувствовала усталости, но ощущала во всех членах приятную истому, наполнявшую ее каким-то особенным чувством благополучия.
Ей казалось, будто она вышла из теплой ванны. До ее слуха снова и снова доносились словно издалека звуки веселой музыки, за которыми она следовала вместе с Поллуксом.
Она то улыбалась, то смотрела неподвижным взором перед собой и при этом думала, что если бы ее милый позвал ее в этот час, то в ней было бы достаточно силы для того, чтобы тотчас же вновь пуститься с ним в бешеную пляску. Всю ее пронзало такое приятное ощущение полного здоровья!