Императорские фиалки
Шрифт:
«Прекрасная минута, — размышлял погруженный в грезы философ, — невозможно без волнения вспомнить о ней, минута возвышенного созерцания и умозрения, как говорил Платон, минута непреходящего изумления, которое, по мудрому учению древних, является источником мысли. Сколь прекрасно пламенное, мучительно-сладостное нетерпение, с которым отец ждет, когда у его ребенка, так же ничего не сознающего, — как былинка или дерево, проснется разум — сей гордый брат воли и чувств, когда возьмет он в свои руки бразды, именуемые Причинностью, и украсит себя королевскими регалиями — скипетром, называемым Понятием, горностаевой мантией, величаемой Улыбкой, и короной, носящей имя Мечты!» А сколько радости было, когда все отчетливее стало выясняться, что ум Марии, хотя и женский, действительно достоин этих королевских регалий! «Да, но сейчас очаровательное создание, подарившее мне столько счастливых минут, лежит в темноте и плачет, потому что должно стать женой грубого возчика, неотесанного солдафона, как она его сама назвала, а я радуюсь ее слезам, доволен ее страданиями; я, со страхом ожидавший ее ухода из дома, сам принуждаю ее к этому тягостному мезальянсу, выгоняю ее. Как это могло случиться? Кто виноват в этой ужасной катастрофе? Не была ли вся моя жизнь лишь заблуждением и самообманом, ибо мое счастье проистекало не из отвлеченной гармонии идей и красоты, а главным образом из моего привилегированного положения, из отсутствия забот о материальной стороне существования? Если так, то сейчас не разразилась катастрофа, как я полагал, а наступило время прозрения, время познания, время отрезвления, постижения истины во всей ее уродливой и жалкой наготе».
Шенфельд погасил начавшую коптить лампу и, покачивая головой, смотрел в темный колодец двора, где поблескивали далекие огоньки. Плач Марии прекратился, и наступила такая тишина, что философ слышал биение собственного скорбящего сердца.
На следующее утро Шенфельд поднялся довольно рано, и когда, одевшись, спустился из своей спальни к завтраку, то застал Марию в разгаре деятельности: она бегала по квартире, с помощью экономки собирала оставленные Лаурой поношенные платья и укладывала их в чемодан. В ответ на вопрос отца, что она делает, Мария лишь тряхнула головой и заговорила, только когда они сели пить кофе:
— Рабочий, которого драгоценный претендент на мою руку довел до самоубийства, был главой той самой семьи Пецольдов, которой вы, папенька, позволили поселиться в нашей «Brezelverk"auferin». Когда вы вчера мне сказали, что она нам больше не принадлежит и, значит, Пецольды снова попали во власть чудовища, уже однажды выгнавшего их на улицу, я испугалась за этих людей: что с ними, не выгнал ли их опять Недобыл, по своему обыкновению?
Мария говорила сухо, резко, враждебно, явно применяя заранее подготовленные фразы, и пан профессор Шенфельд испугался этого нового осложнения.
— Что ты, что ты, зачем ему это делать? — воскликнул он. — Ведь Пецольды никому не мешают.
— Увидим. Поеду и посмотрю. И запомните, папенька, если он их снова обидел и я их не застану там, где они жили, когда «Brezelverk"auferin» принадлежала нам, я об уважаемом пане Недобыле больше слышать не хочу, а там — будь что будет.
Она приказала экономке нанять дрожки и снести в них чемодан с подарками и уехала, предоставив отцу размышлять о странной невозможности предвидеть результаты любого человеческого поступка.
Несколько лет назад Шенфельд рассеянно, даже толком не разобрав, в чем дело, согласился на просьбу какой-то чешской старушки, которая со слезами умоляла его разрешить ей со снохой и внуками занять пустовавшую лачугу в «Кренделыцице»; и вот сейчас участь этих людей стала фактором, предопределяющим его будущее и жизнь его дочери. Тут, конечно, в небольшом масштабе происходит то, что молодой коллега Шенфельда, лейпцигский профессор Вильгельм Вундт в своем шеститомном труде «Grundz"uge der physiologischen Psychologie» — «Основы физиологической психологии», вызвавшем в прошлом году большое волнение в философской среде, называет гетерогонией цели, основным правилом, из которого следует, что человек никогда не знает, к чему приведут его поступки. «Да, да, с философской точки зрения мои теперешние неприятности, опасения и трудности чрезвычайно примечательны. Но на кой черт, — подумал Шенфельд с несвойственной ему грубой прямотой, — на кой черт мне все это нужно!»
Идиллически запущенная, уединенная «Крендельщица», приют былых забав Марии, за последний год превратилась в шумную стоянку тяжелых фургонов Недобыла, в пастбище для его битюгов, полное гама, грохота, крика, скрипа и ржания. У значительно расширенной, вымощенной щебнем и шлаком проезжей дороги, в которую упираются концы прерванной улицы Либуше, там, где еще в прошлом году меланхолично ветшали развалины старого господского дома, теперь воздвигли двухэтажное деревянное здание казарменного типа, отбрасывающее мрачную тень на огромный двор, в жертву которому был принесен вишневый сад; круглый двор напоминал цирковой манеж, и это впечатление еще усугублялось тем, что в момент, когда Мария с экономкой проезжали мимо, из конюшен, длинным, неровным рядом примыкавших справа к главному зданию, выбежал красивый жеребенок и, задрав хвост, бешеным галопом пролетел по двору, спасаясь от мужчин, подростков и женщин, с криком и бранью пытавшихся изловить его; жеребенок пронесся меж пустых фургонов, вырвался на дорогу, промелькнул за дрожками Марии и умчался вниз по склону. Слева от двора раскинулась, подобно небольшой деревне, симметричная группа сараев, разделенных параллельными улочками, достаточно широкими, чтобы мог проехать большой фургон для перевозки мебели.
Все было новое, сверкающее, благоухавшее свежим деревом, такое новое, что маленький домик садовника, сохранившийся от прежних времен и прилепившийся позади конюшен, казался более ветхим, чем был на самом деле, словно попал в девятнадцатое столетие откуда-то из средних веков. Перед этим старым домиком, как всегда, стояла старуха Пецольдова, по обыкновению стирая в своем старом корыте. «Ага, опять какое-то тряпье, — подумала она, завидев своими зоркими глазками, что из дрожек вышла нарядная девушка и направилась к ней в сопровождении экономки, так бережно тащившей чемодан, точно он был наполнен хрусталем. — Хоть открывай торговлю старьем, ей-ей! Господи, да это сама барышня Шенфельд!»
Старуха быстро вытерла распаренные руки подолом передника и мелкими шажками выбежала из-за корыта навстречу дочери философа, чтобы подобающим образом встретить ее.
— Какие вещи, какие вещи, и все новехонькое, зачем только барышня себя обижает! — восторженно твердила она, схватив в охапку старые наряды Лауры, которые экономка один за другим вынимала из чемодана и подавала ей. С разрешения барышни она мигом снесет их в хибару. Войти она барышню не приглашает, там еще не убрано, знаете, как уж бывает во время стирки. То-то девочки обрадуются, как воротятся домой и она им расскажет, что все это — от милостивой барышни Шенфельд! Где они? Ну, в школе, конечно, где ж им быть, ведь Руженке скоро восемь лет, а Валентине — семь, это уже не те малышки, которыми барышня изволила играть, как тряпичными куклами, когда приезжала сюда со своей сестричкой. А сейчас, с разрешения барышни, она, бабка, отнесет все эти замечательные вещи в хибару и тут же будет к услугам барышни.
И она убежала, маленькая, суетливая, громко стуча мокрыми деревянными башмаками.
«Значит, не выгнал, — растерянно думала Мария, — и старушка тут живет припеваючи».
— Я слышала, пани Пецольдова, о большом несчастье, постигшем вашего сына, — ковыряя землю зонтиком, сказала Мария, когда старуха вернулась.
«И чего все они поминают это несчастье с Матоушем, не дают и после смерти покоя», — подумала старуха, подымая уголок передника, чтобы утереть слезы.
Что поделаешь, барышня, горе да беда с кем не была? Твердила я ему: Матоуш, Матоуш, не суйся ты на этот Жижков, да он, дурень упрямый, уперся, вот все так и кончилось. Ну, лишь бы внучата были здоровы. Карел работает на стройке, он — крепкий, как огурчик, у меня, слава богу, работы много, сама пани Борнова дает мне белье в стирку, а это большое подспорье — у нее белья столько, что диву даешься, как могут два человека все это сносить, разве что меняют его по два раза на дню. И пан, что купил «Кренделыцицу», тоже добрый, иногда дает Карелу подработать, зовет, когда понадобится, так что, слава богу, перебиваемся.
— Что вы сказали? — переспросила ошеломленная Мария, чувствуя, что почва ускользает у нее из-под ног. — Тот пан, что купил «Кренделыцицу», добрый?
— Право слово, добрый, — ответила старуха, искоса подозрительно поглядывая на Марию черными глазками. «Ишь ты, стану я перед тобой, пустельга, Недобыла оговаривать», — подумала она. — Побольше бы таких — и живи, не тужи, — горячо продолжала она. — Пан Недобыл добрый, очень добрый, вот уж у кого золотое сердце. Червяка не раздавит, мухи не обидит.