Императорские фиалки

«Императорские фиалки» — вторая книга широко известного в Чехословакии и за ее пределами цикла романов Владимира Неффа о жизни чешского общества за целое столетие. В этом произведении мы снова встречаемся с героями его первого романа «Браки по расчету» — с чешскими предпринимателями Яном Борном и Мартином Недобылом. Теперь — в 70-е годы XIX века — это уже «хозяева жизни», купившие все ее блага. Страшны для них только рабочие — не

вполне осознавшая себя, но могучая сила. Процветающее предприятие Яна Борна, разбогатевшего после удачной банковской спекуляции и крупных сделок с французским торговцем духами «Императорские фиалки», земельные махинации Мартина Недобыла — все это свидетельство подъема чешской буржуазии, воспользовавшейся кризисом некогда мощной Австрийской монархии, ее поражением в войне с Пруссией (1866) а последовавшими серьезными финансовыми, политическими и экономическими осложнениями.

Но не только об истории взлета, а в последующих романах цикла — и падения чешской буржуазии рассказывает писатель. Взволнованно, влюбленно повествует он о жизни Праги — столицы королевства Чешского — и ее жителях. Мы узнаем, как рос и развивался этот город, как разрушались старые городские стены и раздвигались горизонты чешского народа, узнаем — порой с комической стороны, — о широком движении за эмансипацию женщин, о чешской науке и культуре, о лучших ее представителях — биологе Яне Евангелисто Пуркине, музыкантах Антонине Дворжаке, Бедржихе Сметане и других.

В «Императорских фиалках», так же как и в «Браках по расчету», Нефф выносит свое повествование за границы Чехии. Перед нами яркие картины Парижа в дни Коммуны, перипетии дипломатических отношений Франции, Австрии, Пруссии.

Владимир Нефф хорошо владеет законами своего излюбленного жанра — исторической эпопеи. У него есть определенный взгляд на мир, на историю Чехии. Действие романа развивается органично, естественно. Поступки героев отвечают их характерам. Интонация романа ироническая, особенно там, где нужно показать ничтожество «сильных мира сего». Ирония пронизывает все: стиль, композицию, конфликты. Писатель как бы стоит над своими героями, и вместе с тем он не сторонний наблюдатель, его позиция в жизни вполне отвечает объективной правде истории. Вера его В успех борьбы трудового народа непоколебима.

Маменька, хоть была не из богатых и красотой не отличалась, не испытала за свое девичество того, что судьба уготовила двум ее дочерям — старшей, Гане, и младшей, Бетуше; не испытала она унизительного ожидания жениха, которое Гане едва не стоило жизни. Дочь лабазника из Младой Болеславы, свободного горожанина, о чем свидетельствует грамота от 1779 года, по которой его отец получил вольную, — Магдалена вырастала из детских платьев, училась варить и шить, стирать и гладить, убирать комнаты и мыть посуду; воспитывали ее при этом в строгих правилах и повторяли их столь часто, что они запечатлелись в бесхитростной душе ребенка, как непреложные, незыблемые законы природы, как-то: бойся господа бога, ему ведомо каждое помышление твое, даже самое затаенное; будь послушна, не прекословь родителям, а когда выйдешь замуж — мужу. Не помышляй о важных делах, о коих надлежит помышлять только мужчинам. Не любопытствуй; будь бережлива и прилежна, ибо расточительность и праздность ведут к нужде, а нужда — самое страшное несчастье, какое только может постичь человека.

Вот и боялась Магдаленка господа бога, не помышляла о важных делах, о коих помышлять надлежит только мужчинам, была послушна и прилежна, бережлива и старательна, не прекословила и не любопытствовала. «Девочку до двенадцати лет береги, до шестнадцати — стереги, а после шестнадцати благодари того, кто уведет ее из дома твоего», — гласит старинная народная поговорка. Пора, когда Магдаленку следовало стеречь, еще не миновала, и, не будучи любопытной, девочка думать не думала о том, что ее ждет впереди. До шестнадцати еще бог весть как далеко, она и представить себе не могла, когда это будет, ведь ей до пятнадцати целых двух месяцев не хватало!

Но вот, однажды утром, когда она, детски беспечная и по-своему счастливая, кормила во дворе кроликов, ее позвал десятилетний братишка: зовут, мол, немедля наверх. Она немедля поднялась наверх и увидела, что в парадной комнате,

так называемой гостиной, лучшим украшением которой служила сделанная из разноцветных стеклянных палочек пустая клетка скончавшейся два года назад канарейки Манинки, — клетка под лучами солнца сверкала и переливалась, точно райское видение, — вместе с ее бесценными родителями сидит, словно аршин проглотил, высокий, дородный мужчина — пан городской советник, недавно переведенный в Младу Болеславу. Магдаленка встречала его только на воскресных прогулках. При виде девушки гость, парадно одетый с головы до пят, учтиво поднялся, поднялись и родители, а отец, лабазник и свободный горожанин, произнес:

— Вот, Магдалена, твой суженый, пан городской советник, доктор прав Ваха, он только что просил твоей руки.

— Хотите ли вы стать моей женушкой, дорогая Магдалена? — спросил пан Ваха, обнажая в широкой улыбке крупные зубы.

Испуганная, растерянная Магдаленка вопрошающе посмотрела на маменьку, не даст ли та знаком понять, что ей ответить чужому пану. И маменька, сияя и плача от радости, кивала головой, отчего жирные складки ее двойного подбородка то собирались, то распускались вновь, а на тучном лице словно было написано: скажи «да», дитя, не упускай счастья, скажи «да», скажи «да»!

— Благодарствую, да! — вымолвила Магдаленка, переводя робкий взгляд с маменьки на полное лицо пана, украшенное безукоризненно закрученными кверху черными усиками, похожими на галочки, которые ставят в отчетах или инвентарных описях.

— Вот и сладили, — сказал отец-лабазник, потирая руки. — А теперь поцелуйтесь, дети, и будьте счастливы. Пошевеливайся, Магдаленка, пошевеливайся, не стой столбом.

Магдалена, сдерживая дрожь в руках и животе, перестала стоять столбом, пошевельнулась, а пан городской советник пощекотал ее щеки своими острыми усиками. Через три месяца, в день, когда девушке исполнилось пятнадцать лет и один месяц, пан городской советник, доктор Ваха, повел ее к алтарю. Сделал это моложавый вдовец якобы из побуждений возвышенных, а в сущности, просто потому, что его полнокровное, раскормленное тело всей силой потянулось к чистоте и юности.

В родном городе судьба Магдалены стала предметом жгучей, беспредельной зависти.

Дипломированный городской советник, пан доктор Моймир Ваха, был человек серьезный, безукоризненный чиновник, беззаветный раб предписаний, постановлений, циркуляров и цифр. «Не терплю запущенных дел, запущенных дел у меня не может быть», — говаривал он, и в самом деле запущенных дел у него не водилось. «Я служу людям, а не клиентам, — говорил он еще. — Другие вызовут, скажем, на восемь часов человек двадцать, и те ждут полдня, пока-то до них дойдет черед. Я вызываю постепенно — одного на восемь, другого — на девять, а третьего — на десять часов, и дело движется как по маслу, и в очереди никто не томится. У меня все обдумано, цирюльника, к примеру, я не вызову на субботу, знаю, в субботу у него работы по горло. А крестьянина вызываю на восемь часов, — пусть от его деревни хоть четыре часа ходьбы, — зато мужлану ничего не стоит подняться в четыре часа утра. Чиновнику надлежит все взвешивать и быть отзывчивым».

Имея склонность к полноте, сам Ваха поднимался рано, часов эдак в шесть. Прогуливаясь возле дома, он попивал карловарскую воду, которую заказывал ящиками. Был он очень набожен, по воскресеньям и праздникам ходил с женой, а позднее — с обеими дочерьми в церковь, где вместе с ними восседал на почетной чиновничьей скамье. О, как величественно, неторопливо шествовал он со своей семьей по площади к храму — высокий, дородный, в парадном цилиндре, на иссиня-черном костюме ни пятнышка, благоухающий одеколоном: после квасцов он протер им лицо, порезанное бритвой, — словом, само совершенство; всю неделю он усердно выполнял свой долг перед людьми, а теперь направляется в храм господень — исполнить свой долг перед всевышним. Пани Магдалена, молитвенничек под мышкой, маленькая, худенькая, в черной бархатной, не раз перешитой мантилье — муж скупился на ее туалеты, — ступала осторожненько и нерешительно и терялась возле могучего супруга, делалась незаметной рядом с ним. Видимо, она даже сознавала это, ибо улыбка, освещавшая ее спокойное, круглое лицо, которое очень украшала ямочка на левой щеке, была робкая, неуверенная, застенчивая; и после десяти и даже двадцати лет жизни с доктором прав Моймиром Вахой у нее был такой вид, словно она все еще не могла поверить, что ей достался такой порядочный, такой почтенный супруг, все еще не привыкла к мысли, что она, ничем не примечательная дочь лабазника, возвысилась до положения важной госпожи, пани докторши, городской, а позднее — земской советницы.