Императорские фиалки
Шрифт:
В конце апреля комендант градецкой крепости запретил посторонним вход на укрепленные стены, 4 мая на углах улиц появилось объявление за подписью бургомистра, предлагающее жителям в сорок восемь часов покинуть город, а желающим остаться на собственный риск — запастись продовольствием на три месяца, что будет проверено специальной комиссией, которая обойдет дома. Дело повернулось круто, повсюду водворились строгость и дисциплина, надвигающаяся война утратила романтически-авантюрный характер, и струхнувшие обитатели Градца стали собираться в путь.
Вместе с гражданским населением находившуюся под угрозой нападения крепость должны были покинуть и гражданские учреждения. Однажды, в начале мая, доктор Моймир Ваха, вернувшись из канцелярии, сообщил своей семье, что его учреждение переводится в Тршебеховице на Дедине, но он, Ваха, в Тршебеховице не поедет, случилось нечто неожиданное и для него в высшей степени почетное: он назначен заместителем доктора Мюнцера, председателя областного суда, а суд переезжает из Градца в Хрудим.
— Говорят, Мюнцер плох, очень плох, — продолжал Ваха, с трудом скрывая радость, — что-то неладно у него с желчным пузырем и с почками, а, как известно, это добром не кончается. Если он и выкарабкается, то, конечно, уйдет на пенсию, и я прочно займу его место.
Ваха развернул салфетку, засунул ее за воротник и, прежде чем приступить к супу, шумно потер руки. Он обедал один, так как возвращался со службы в четыре часа, когда жена с дочерьми уже отобедали.
— Бог все видит, да не скоро скажет, — продолжал Ваха, — усердного господь рано или поздно вознаградит, непременно вознаградит. Ну, что же вы? Не рады разве, что ваш отец удостоился высокого доверия?
— Мы очень рады, папенька, — вежливо сказала Бетуша, часто моргая, чтобы скрыть слезы.
— Мы должны переехать в Хрудим? — спросила Гана побелевшими губами.
— Да, да, в Хрудим, а чем плохое место? Я уже по горло сыт этим Градцем, хватит с меня и ваших лейтенантов, все это затянулось до неприличия. Дочерям будущего председателя областного суда не подобает шляться с офицерами и вызывать пересуды, теперь мы будем средь первых людей города, и вы должны особенно беречь свою репутацию! Самое время переменить обстановку, здесь вас каждый знает, как свои пять пальцев, и может точно подсчитать ваши годы! Что ты делаешь, маменька?
— Укладываюсь, коли переезжать надобно, — ответила пани Магдалена. — Шевелитесь, девочки, что уставились, как совы? Принесите с чердака плетеные корзины, да не сразу тащите, сперва оботрите пыль.
В этот вечер комнатка Ганы и Бетуши, где совсем недавно звучали милая болтовня и нежный смех, помрачнела от рыданий и тихого плача — он то затихал на одной кровати, то звучал на другой, то переходил в отчаянный шепот и всхлипывание: «Мы их больше не увидим!» или «Они найдут других!», а то «Черт побери, лучше быть солдатом и пасть в бою!» Последние слова, конечно, сорвались с губ Ганы. И право же, девушкам было на что сетовать: в последние дни их любезные лейтенанты словно сквозь землю провалились, о них не было ни слуху ни духу; занятые военной службой, они не появлялись на городском променаде, не показывались под окнами, и опасения убитых горем девушек, что им не придется увидеться и попрощаться со своими милыми, были вполне оправданны.
Наутро девушки встали с красными глазами, все у них из рук валилось. Упаковываться начали с раннего утра: снимали занавеси и картины, сворачивали ковры, укладывали посуду в ящики, книги — в мешки. Маменька не переставала на все лады удивляться, сколько барахла накопилось за годы, прожитые в Градце. И откуда что берется?
Однако в ее голосе, несмотря на жалобные причитания, чувствовалось удовлетворение тем, что у нее так всего много, столько разных вещей, боже, сколько корсетов, ботинок, хоть поношенных, но еще крепких, сколько вееров, и покрывал, и подушек, и кастрюлек, и горшков, и катушек, и шкатулок с лоскутами, сколько искусственных цветов и салфеточек, и спиц, и помимо всего прочего — прекрасная клетка для канарейки, даром что канарейка никогда в ней не жила.
Днем, в половине третьего, к Вахам прибежал посыльный, по виду ученик сапожника, и принес Гане записку от ее учительницы французского языка, в которой Анна Семеновна писала своей ученице, что услышала об ее отъезде, очень огорчена, просит Гану вернуть ей три романа, которые она ей дала, а главное, хочет повидать Гану и попрощаться с ней; сегодня она будет дома в пять часов.
— Сколько страху за какие-то три романа, — заметила пани Магдалена, когда Гана передала ей содержание записки. — Словно ты украсть их собираешься. И как раз в самую спешку. Анна Семеновна с ума не спятит, если ты простишься с ней завтра, перед отъездом, когда все уложим.
Так решила маменька, несмотря на возражения Ганы, что она должна вернуть своей учительнице не только книги, но и заплатить за последние три урока, взятые после первого мая. И это, мол, успеешь перед отъездом, ужас сколько денег идет на обучение дочерей, а что толку? Старая дева и есть старая дева, хоть и лопочет по-французски или там по-китайски; женщину, которая честь честью вышла замуж, небось не спросят, умеет она болтать по-иностранному, бренчать на фортепьяно или петь. Ну ничего, пусть Гана и Бетушка не кручинятся, не повезло в Градце, повезет в Хрудиме, когда папенька получит повышение и станет председателем. На лбу у них не написано, что им страсть как много годков, ведь они, голубки, все еще хороши, как майское солнышко, и хрудимские женихи поди не будут так привередливы, как градецкие.
Гана слышала, но не воспринимала слов матери, обыденных, как старые нижние юбки, как застиранные ночные кофточки, как отцовские штопаные носки, которые она с маменькой и сестрой укладывала в корзины. Мысли ее были заняты записочкой Анны Семеновны. Гана догадывалась, что учительница зовет ее не потому, что боится за свои французские романы или деньги за три урока, в ее просьбе что-то кроется, и девушка предполагала, что именно. Тонграц, Тонграц — это имя звучало в такт сильно бившемуся сердцу Ганы, которая все делала из рук вон плохо, а когда маменька послала ее в чулан за клубком шпагата, она сразу послушалась, но, не успев дойти до чулана, уже забыла, зачем ее послали — клубок выкатился из ее памяти. Девушка была сама не своя; она лихорадочно соображала, как мог Тонграц обратиться к Анне Семеновне и как ее добрая учительница согласилась стать его посредницей. Нет, это невозможно, ведь Тонграц не знаком с Анной Семеновной. А с другой стороны, наоборот, все возможно и даже вполне вероятно, потому что Тонграц любит меня, а, как известно, любовь преодолевает все препятствия. Он не знаком с Анной Семеновной, но из наших разговоров знает, что она русская, а русская учительница французского языка в Градце только одна.
Так рассуждала Гана, и чем больше думала, тем больше убеждалась, что у Анны Семеновны ее ждет Тонграц, что он хочет сказать ей что-то важное, хочет условиться, как им быть, что предпринять, чтобы их не разлучили навсегда.
Время бежало, и когда дело подошло к пяти часам, Гана была уже по горло сыта приготовлениями к ненавистному отъезду. Вид у нее был такой, точно она вот-вот забьется в судорогах и начнет — однажды это приключилось с ней — истерически рыдать и швырять все, что попадет под руку. Пани Магдалена повздыхала над Ганиным легкомыслием: пусть, мол, идет, коли нет у нее ни совести, ни понятия, уж она с божьей и Бетушиной помощью как-нибудь управится.