Императорские фиалки
Шрифт:
Поскольку пани Магдалена с дочерьми всегда была звана на вечеринки, ей в свою очередь приходилось собирать гостей у себя, — а это «влетает в копеечку, а все без толку», — говаривал отец, все больше огорчаясь и нервничая из-за своих дочерей. Каждый день, не отмеченный визитом солидного человека, который явился бы просить руки Ганы или Бетуши, пан Ваха считал пропащим, а так как солидных женихов и в помине не было, то вся жизнь ему казалась пропащей.
— За что меня бог наказывает! Мои дочери — старые девы! Есть ли на свете что-нибудь более никчемное, чем старая дева? Вот этот старый, расшатанный стул и то на что-нибудь да годится: на него можно сесть отдохнуть, а куда годны старые девы? Что стоит девчонка, если никто не хочет взять ее в кухарки, в прачки, погреть постель!
— Папенька, папенька, да можно ли так говорить! — упрекала мужа пани Магдалена.
Но неумолимый доктор Ваха распалялся все более: — Никчемная девка — вот что такое старая дева! И я отец двух таких дев! У меня, доктора прав, земского советника, две дочери, и на них никто не позарился! Ну хотя бы калека, идиот слюнявый, пусть голодранец какой — так нет, ровным счетом никто! Никому на свете они не по вкусу! Выходит, до самой моей смерти висеть им у меня на шее? Я им бальные платья, я им пение, я им фортепьяно, я им французский, я им и то и се, из-за них у меня копейки сроду за душой не будет, а что толку? Старые девы! Две старые девы!
Бетуша краснела до ушей, пристыженная, и делала вид, что раскаивается, а Гана молча свирепела. Постоянное унижение ожесточало ее самолюбивую, гордую душу, и она возненавидела отца и свой пол. Недавняя участница мальчишеских сражений и набегов на чужие сады горько плакала по ночам и упрекала бога за то, что создал он ее девушкой, а не парнем, и что хуже всего — девушкой из захолустья и бесприданницей.
Что с нею будет, как сложится жизнь, если она так и не дождется жениха? Она посвятит себя жениху небесному, сладчайшему Иисусу, пойдет в монастырь. Эта мысль напрашивалась сама собой, так как в это время, года за три до начала австро-прусской войны, Градец Кралове наводнили иезуиты, которые часто устраивали торжественные богослужения. Гану, дочь набожных родителей, охватила религиозная горячка. Не найдя пеньковой веревки, она опоясала голое тело бельевым шнуром, отказалась от сладких мучных блюд и, приучая себя к спасительному самоотречению, ставила на ночь у кровати фрукты и сладости, а утром, едва вскочив с постели и одевшись, спешила на улицу, чтобы раздать их бедным.
«Ну и мотовка, ничего не бережет! — судачили местные кумушки, враждебно следя за ее богоугодными деяниями. — Самой есть нечего, глядеть на нее тошно, кожа да кости, а нищим норовит отдать последнее».
Каждый день ходила Гана в монастырский храм святого духа, слушала проповеди служителей Христа и целыми часами молилась. Затаивая дыхание, она умела искусственно вызвать в себе чувство глубокого благочестия.
«Эта не надорвется от работы, она лучше в церкви проторчит, лишь бы дома ничего не делать», — злословили градецкие дамы.
Мысль о поступлении в монастырь, к счастью, недолго занимала взбалмошную голову Ганы и вскоре уступила место другой, куда более занятной идее, на которую, сами того не ведая, натолкнули Гану учительницы рукоделия, старые девы Шварцовы, дочери обер-лейтенанта кавалерии. Шварцовы жили на стыке Большой и Малой градецких площадей: сидя у окон, они прилежно работали иглой и, зорко поглядывая на улицу, обсуждали все, что происходило там. Чтобы свести концы с концами, они трудились не покладая рук, влачили жалкое существование, были завистливы, зато независимы. Нелегкая участь этих увядших созданий навела Гану на счастливую мысль открыть блестящий модный салон и задать тон всему городу.
В одном из романов, которыми снабжала Гану учительница французского языка, вдова податного чиновника, русская по происхождению, девушка встретила очаровавшее ее выражение «une grande couturiere de Paris» — знаменитая парижская портниха. Это выражение понравилось Гане, от него повеяло на нее высшим светом, исстрадавшееся девичье сердечко сильно забилось, но тут же, вспомнив о несчастной доле дочери чиновника из захолустного городка Восточной Чехии, Гана горько разрыдалась. Нет, нет, чем горше доля, тем настойчивее надо ей сопротивляться. Гана станет знаменитой градецкой портнихой, une grande couturiere de Градец Кралове, достигнет завидного положения, будет осыпана деньгами, а тем самым обретет уважение и приведет всех в восторг, каждый год станет ездить в Париж за модными новинками, будет изучать туалеты великосветских дам, вырвется из ненавистных укрепленных городских стен, с Большой и Малой площадей, из-под огня пренебрежительных взглядов барышень Шварцовых, пани аптекарши, пани Ветвичковой и прочих градецких сплетниц.
Не в силах сохранить тайну, Гана посвятила в нее сестру и даже предложила ей стать компаньонкой салопа, но Бетуша не оценила столь блестящего замысла.
— Ну и фантазерка! И как ты себе это представляешь? — ответила она. — В Градце ни у кого нет таких денег, чтобы шить у знаменитой портнихи. А дешевых портних здесь и так сколько угодно.
Разумное, трезвое замечание, но Гана не была расположена внимать разумным, трезвым замечаниям. Она презрительно пожала нежными, прелестными плечиками, которые сейчас вызвали бы восхищение, а по вкусам того времени казались несколько худыми, недостаточно женственными и пышными, и махнула рукой на малодушную сестру. Для начала своей карьеры une grande couturiere de Градец Кралове она решила сшить себе самый модный туалет и продемонстрировать его на балу.
Наступил новый сезон, и Гану пригласили открыть главный офицерский и чиновничий бал. По мнению отца и маменьки, это был превосходный случай для успеха Ганы в обществе, где она могла бы подцепить себе женишка. Но Гана уже не думала о замужестве; она хотела использовать этот бал в целях успешной рекламы, для начала блестящей деятельности знаменитой градецкой портнихи. Эти два, столь отличные друг от друга, соображения привели к общему заключению, что на сей раз не следует экономить на материи, что новое платье сшить необходимо. К счастью, отец, вернувшись из поездки с муниципальной комиссией, привез тридцать гульденов суточных и решил пожертвовать их на туалет Ганы.
— Хочу испить чашу страданий до дна, — сказал он. — Я не могу купить себе табака, уже год и мечтать не смею о новой рубашке, но, пожалуйста, я ни на что не жалуюсь, лишь бы мои пряхи одевались, как принцессы. Все это ничего, ничего, зато дочки имеют успех! Честное слово, мне так неприятно без конца выставлять за дверь их поклонников и обожателей — то князей, то банкиров, а тут как-то заявился крупный помещик, в прошлый раз пожаловал сам министр, этот влюблен в Гану, тот — в Бетушу, не могу же я угодить всем, у меня только две дочери, они еще молоды, им рано думать о замужестве!
Пан Ваха вытащил из бумажника три новенькие кредитки по десять гульденов, аккуратно разровнял их, чтобы одна покрывала другую, и, положив деньги на стол, добавил:
— Покупайте с умом, эти денежки мне нелегко достались!
Бросив укоризненный взгляд не только на легкомысленную Гану, но и на ни в чем не повинную Бетушу, которая должна была идти на бал в прошлогоднем перешитом платье, он удалился, большой и неуклюжий, в свой кабинет, чтобы предаться мрачным размышлениям о неудавшейся жизни, о медленном продвижении по службе, о неустроенных дочерях, о том, что бургомистр пан Коллино сегодня как-то холодно ответил на его поклон; что сейчас он выбросил на ветер тридцать гульденов, что опять прибавил в весе; о том, какой маленький и сонный городок Градец Кралове, где, по-видимому, ему придется жить до гробовой доски, о том, как хорошо и полезно было бы долгожданное государственное банкротство, — лично он, Ваха, ничего бы на этом не потерял, сбережений у него нет, зато он искренне желал кровопускания всем зажравшимся толстосумам, которые за большие деньги без зазрения совести покупают женихов своим дочкам.