Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906–1914 гг.

Граф Гаральд Карлович

Вот в отношении излишней слабости к своим непосредственным подчиненным бывали пересолы, и в этом отношении можно было некоторых из нас упрекнуть. Не раз из-за этого возникали недоразумения между офицерами. То штурман обидится на одного из вахтенных начальников, то минный офицер поспорит со старшим офицером из-за своих минеров или электриков, а то старший механик пожалуется старшему офицеру на какие-то несправедливости по отношению его машинистов или кочегаров.

Ниже я приведу сценку, как происходила разводка фронта по судовым работам, на миноносцах.

Команда стоит во фронте, одетая в рабочее платье. Впереди фронта боцман Невин и фельдфебель. Дежурный офицер ожидает выхода старшего офицера, которому послано доложить, что команда построена. Приходит старший офицер и с ним старший механик. Командуется: «Смирно».

Старший офицер обращается к старшему механику: «Николай Иванович, вы, конечно, берете своих людей на работы в машине и кочегарках, но, может быть, вы оставите мне несколько человек для мытья борта».

Старший механик раздосадован: «Петр Иванович, после похода у нас столько набралось работы, что никак не могу». Старшой со своей стороны недоволен: «Ну, Бог с вами». «Машинисты и кочегары по своим работам» – приказывает он.

Артиллерийский кондуктор

подходит к старшому и просит дать комендоров обтереть и почистить орудия. «Всех комендоров не получите и не просите» – отвечает старший офицер. Он тоже раздосадован, а у боцмана даже вытянулось лицо. Но тут как тут минный кондуктор – просит электриков и минных машинистов прокачать мины. С еще более недовольным видом отделяются ему несколько человек.

Боцман окончательно недоволен и решается заявить: «Ваше высокоблагородие, мы хотели борта мыть, опять же надо послать в порт за провизией, дать людей картошку чистить, маляров назначить камбуз красить, на борту останутся всего человек пятнадцать».

Старшой и сам отлично знает, что такого числа не хватит на мытье борта. Боцман прав, да откуда взять еще людей.?

Поэтому он утешает боцмана, что всех работ в один день не переделаешь. Но тот сильно разочарован и докладывает: «Ваше высокоблагородие, так что смею доложить, г-н старший механик завсегда забирают свою команду и нам никого не дают, и завтра у нас опять не хватит, а борт-то ведь во какой грязный». Старшому самому очень хотелось хорошенько вымыть борт, да что тут поделаешь, и он только пожимает плечами. Боцман же в сердцах кричит людям, назначенным в его распоряжение: «Ну, забирайте щетки, ведра, мыло и беседки, да смотри у меня, не прохлаждайся; живо за дело». И сам идет за ними, чтобы наблюдать, как будут прилаживать беседки и приниматься за работу.

В тех или других вариациях, два раза в день, происходила подобная разводка фронта, при стоянках на якоре. Каждый специалист хотел взять своих людей, а чисто строевой команды не было. Бедные же боцманы, всегда радевшие о внешнем виде своих кораблей, страдали, не получая достаточно людей для наведения чистоты.

Поддерживать чистоту в жилых помещениях было нелегко. Матросы размещались на миноносцах очень тесно, места для их вещей не хватало, и их одежда очень пачкалась. Но тем более важно было поддерживать чистоту в помещениях, особенно зимою, когда матросы большую часть времени проводили в них. Генеральная приборка полагалась каждую субботу, и тогда корабль тщательно мылся сверху донизу. Вода лилась рекою, мыла не жалели, и корабль блестел чистотою. Но в холодное время, конечно, верхнюю палубу и борта мыть было нельзя.

До известной степени «бедствием» были на миноносцах тараканы, но команда как-то с ними уживалась. Однако они быстро размножались, и от них особенно страдали кожаные вещи. Поэтому с ними приходилось вести серьезную войну и периодически все вещи вытаскивались, помещение густо засыпалось особым порошком. Тараканы быстро гибли, и их выметали сотнями, после чего помещение хорошенько мылось, но не проходило и месяца, как они опять появлялись.

На каждом корабле среди команды имелись гармонисты и балалаечники, и они пользовались большим успехом. Стоило проехать мимо кораблей, стоящих на якоре вечером, после 6 часов, как всегда можно было услышать доносившиеся с бака звуки этих инструментов, а иногда и пение. Большими специалистами по части балалаек бывали телеграфисты и писари. Поэтому почти неизбежно можно было найти в телеграфных рубках и канцеляриях эти инструменты. Многие играли очень хорошо, так что иногда создавались судовые оркестры и из экономических сумм покупались инструменты. Это очень поощрялось.

Команды любили иметь собак и обычно подбирали их где-либо на берегу. Среди них встречались очень часто уродливые и смешные создания. Чем такая собачонка выглядела уродливее, тем ее больше любили и жалели, и ей жилось очень хорошо. При всех съездах на берег кого-либо из команды за какими-либо приемками, в баню или просто на гулянку, их обязательно сопровождал такой судовой песик. Он отлично разбирался в хозяевах и никогда не путал своего корабля с другими. Хотя обычно однотипные миноносцы стояли, ошвартовавшись друг к другу.

Как-то на одном миноносце командиру подарили маленького медвежонка. Команда была очень рада, и с ним постоянно кто-нибудь возился. Для него одним из наиболее приятных развлечений было во время хода залезать на самый форштевень (нос) миноносца и там наслаждаться брызгами волн. В виде своеобразного носового украшения он проводил там целые часы. Когда его отпускали на берег и он в перевалку шествовал за одним из матросов, то возбуждал всеобщее любопытство прохожих и за ним увязывались мальчишки. Но он очень сердился, если его начинали дразнить, и старался поймать озорника. Он также не любил, когда собаки бросались на него с лаем. Пока он был маленький, то только огрызался и пугливо озирался, стараясь спрятаться за матроса, который его защищал. Но когда он подрос, то раз не выдержал и сильно задрал одного пса. После этого командир нашел опасным его держать на миноносце и он был отдан в зоологический сад.

Я думаю, что все офицеры императорского флота сохранили самые хорошие воспоминания о командах, с которыми им пришлось плавать. В дореволюционные времена это все были молодые люди, пришедшие на флот с разных концов необъятной России, чтобы прослужить на нем пять лет обязательной службы. Для многих из них эта перемена в обстановке их жизни переживалась очень тяжело, но они в большинстве быстро к ней привыкали, и если и тосковали по родным местам, то это было не слишком большим страданием. В воспитательном отношении им флот давал очень много, и, вернувшись в свои места, они были другими людьми, и приобретенные ими знания приносили им огромную пользу. Во всяком случае, о наших командах нельзя судить по «матросам», сыгравшим такую печальную роль в революцию 1917 года. Эти отрицательные революционные типы отнюдь не характеризуют русского матроса императорского флота [137] .

137

Далеко не все офицеры разделяли «радужные» взгляды Г.К. Графа. Приведем фрагмент книги мичмана Б.К. Шуберта: «Сколько раз и раньше мне приходилось удивляться тому, насколько наш русский крестьянин плохо прививается к морю и морской службе. Едва ли три человека из ста судовой команды чувствуют себя на палубе так же хорошо, как и на земле, любят свой

корабль и море и охотно работая, представляют из себя настоящий желательный тип матроса; остальные смотрят на свою службу, как на несчастную долю, на корабль – как на тюрьму, к морю не приучаются и в продолжение всей своей службы мечтают только о том дне, когда срок ее будет окончен и их уволят домой. Эта категория людей работает вяло, кое-как, так как труд на судне, лишенный для них всякого смысла, им ненавистен; если же отдельные личности этой категории и стараются, так или из страха наказаний, или с единственной целью достичь повышений, избавляющих их от тяжелой работы. В случае свежей погоды это стадо с постоянной мыслью о смерти делается совершенно ни к чему не способным и ютится где-нибудь в темных углах корабля. Голодные, зеленые, немытые, готовые просидеть в своем углу несколько суток подряд без всякого желания посмотреть, что делается кругом, они трусят всякого размаха корабля, всякой волны, вкатывающей через борт. Я допустил бы, что все эти качества нашего матроса – следствие дурного их воспитания во флоте и неумения начальства заставить их привыкнуть к морю, если бы не сделал заграничного плавания на учебном корабле (крейсере 2-го ранга “Крейсер” в 1903 – начале 1904 г. – Прим. ред.) с лучшими и способнейшими людьми, избранными для подготовки в квартирмейстеры, т. е. ближайшие помощники флотского офицера. Конечно, на учебном корабле работали сравнительно очень хорошо, не так боялись моря, больше интересовались своим кораблем и во время шторма не ютились, подобно застигнутым грозой животным, по темным закоулкам палуб. Но не надо забывать, что учебный корабль – корабль более или менее образцовый, с отличным офицерским составом и строгим режимом и последнему-то и надо приписать большую успешность службы и меньшую возможность для команды отлынивать от своих обязанностей. Начальство здесь имеет в руках сильный козырь – не удостоит ленивого ученика производством в квартирмейстеры, чего все они боятся как огня. Но “как волка ни корми, он все в лес смотрит”; едва цель достигнута и ученики покидают учебное судно, получив унтер-офицерское звание, и попадают затем уже в качестве руководителей на линейный корабль, большинство из них забывают все, чему его учили, и не чувствуя больше сдерживающей его узды, делается тем же вялым, апатичным существом, мечтающим о своей деревне, помимо которой, его ничто не в состоянии заинтересовать. Кончается тем, что из сотни выпущенных во флот надежных квартирмейстеров, безусловно, полезных службе остаются те же 3–5 человек, которых можно найти на всяком корабле, без траты на их воспитание столько напрасного труда и денег. Я никак не могу себе представить, чтобы жизнь матроса на судне была бы тяжелее той, которую большинство из них вело до поступления во флот, к которой им предстоит вернуться по окончании срока своей службы. Вне всякого сомнения, судовая работа легче деревенской; три четверти матросов никогда и не мечтали у себя дома о той пище, которую им дают на службе, а кроме того, одевают, обувают, дают водку и заботятся об этих взрослых парнях, как не всякая мать заботится о своих детях; при всем этом матрос получает еще на руки деньги. Казалось бы, надо радоваться и благодарить Бога за все эти благодеяния, выходит же так, что через какой-нибудь год службы нам уже больше не нравится ни пища, ни форма одежды, и так как все мы отличные законники и раньше всего узнаем, что нам полагается получать от казны, то в малейшем промедлении со стороны начальства в выдаче положенных вещей или денег, мы усматриваем его желание “обойти сироту”. Работать мы или совсем не желаем, или соглашаемся на это как бы из милости; недоброжелательно относимся к старанию начальства нас чему-нибудь обучить и, приучившись зато жить выше средств, под различными предлогами вымогаем у своих деревенских родственников добытые кровью и потом рубли, которые спускаем по кабакам, окончательно доводя себя до приятного состояния полузверя. Мне случалось встречать такие экземпляры, которые уходили со службы, не потрудившись за семь лет познакомиться с названиями частей корабля, что в соседних государствах знает чуть ли не всякий, причем эти люди не высказывали и тени стыда или сожаления. <…>

Наши морские законы таковы, что вахтенный начальник, который во время своей вахты отвечает за порядок на корабле, не имеет никаких законных средств заставить себя слушаться и поддержать свой авторитет. Он может только сделать выговор или поставить ослушника «на бак», где имеет право его продержать в течение своей вахты. Конечно, эта глупая полумера никогда не приносит пользу, так как на баке, который, так сказать, есть клуб команды, виновный будет себя чувствовать отлично и, может быть, даже не будет и стоять, а расположится так, как ему это удобно, зная, что вахтенному начальнику, обязанному быть везде, нельзя все время наблюдать за одним человеком. Сверх того, вахтенному начальнику предоставлено право доносить о случившихся на его вахте ослушаниях или преступлениях нижних чинов по начальству, которое, как имеющее большую власть, после произведенного дознания карает виновного по своему усмотрению. Но скажите, пожалуйста, какое я могу снискать к себе уважение среди безнравственных негодяев, когда у меня завязаны руки и единственное, что я могу сделать, это, сменившись, подать письменную жалобу, последствия которой еще очень сомнительны? А в данный-то момент авторитет мой, значит, будет подорван – я не могу настоять на своем и должен, может быть, снести оскорбительные насмешки своих подчиненных? Прежде в таких случаях прибегали к кулачной расправе. Я не сторонник этой системы воспитания нижних чинов, но не могу обойти молчанием грустного факта, что такого рода воздействием почти всегда можно было остановить нахала и самого строптивого заставить исполнить ваши требования. Гуманные деяния нашего века отняли у офицеров это последнее средство, и человек, не желающий подчиняться системе подлаживания, лавируя между настроением команды и требованиями начальства, делается или ненавистным им, или сознательно вступает в сделку со своей совестью» (Б.Ш-т. Новое о войне. Воспоминания о морских походах 1904–1905 гг. СПб., 1907).

Но вернемся на «Доброволец». Накануне отъезда в Кронштадт на вступительные экзамены в Минный офицерский класс мы в последний раз собрались вместе, чтобы провести прощальный вечер. Летом не очень-то много нашлось времени, чтобы готовиться к экзаменам, да и обычно настроение было не то. Хорошо, что к экзаменам требовались те знания, которые в свое время были приобретены в Морском корпусе, правда, уже основательно забытые; правда, при беглом повторении многое вспоминалось. Провалиться было бы очень неприятно, так как пришлось бы вернуться на миноносец с большим конфузом.