Императорский безумец
Шрифт:
Собственно, я даже не понимаю, почему я написал, — так сказать, свадебные. У нас получился настоящий свадебный стол, только очень пестрый: вместе с мужиками сидели ремесленники и горожане и — что могло показаться невероятным: потомственные дворяне, и притом сразу двое. Но, может быть, именно потому вся эта церемония и казалась мне несколько странной… Ээва добилась для Тимо особого разрешения орднунгсрихтера — из-за Петера, разумеется. Петер все время твердил, что согласно букве закона Тимо дозволяется передвижение только в пределах волости: это значит, что на юго-восток от поместья он может проскакать двадцать пять верст, а пять верст на северо-восток не смеет. И когда Тимо и Ээва предъявили ему разрешение ехать в Пыльтсамаа, он сказал своим противным гнусавым голосом: «Без меня ты туда не поедешь, а меня туда не приглашали», на что Тимо ответил: «Тюремного сторожа никуда не приглашают — и каждый должен нести тяготы избранной должности. Так что на сей
— И не подумаю ехать и строить из себя дурака, тащиться на хвосте у какого-то полоумного!
Но тут за Тимо вступилась Эльси и крикнула, что она, Эльси, в такой же мере Мантейфель, что, если она поедет вместе с Тимо — звана она туда или не звана, — Петеру придется этим удовольствоваться. При этом обычно холодные серые глаза Эльси сверкнули и ее обычно тихий насморочный голос вдруг стал таким режущим, что Петер, вслух ворча, сдался.
Вот так и случилось, что мои родственники, свояки и знакомые всех мастей составили у нас в субботу такое неправдоподобное сборище — начиная от флигель-адъютанта, не в своем уме полковника, его знатной сестры, моей собственной сестры, не менее гордой и своевольной, пышноусого господина Мальма из Рыйка, пригласить которого сочла нужным Анна, четы Швальбов и еще некоторых лиц с фабрики с их женами вплоть до моей тещи из ремесленного сословия и моих родителей — бедняков крестьян с церковной мызы.
Свою тещу я увидел в субботу впервые. Она живет одиноко где-то на окраине Вильянди, и, кажется, у Анны отношения с ней не слишком теплые. По сравнению с несколько медлительной и пышной Анной бондарская вдова неожиданно оказалась тощей и проворной теткой. Под действием свадебного пива и нескольких глотков вина она быстро охмелела и несколько раз принималась мне объяснять, что я сам еще не понимаю, какая замечательная жена мне досталась. Я, разумеется, не стал ее посвящать в то, что мы близки с Анной уже полтора года и что я-то уж вдоль и поперек знаю все ее прелести.
И нэресаареского Тийта я позвал зайти к нам в субботу вечером и заверил его, что я не рассказывал и, само собой понятно, и впредь не стану рассказывать Тимо о злосчастной истории с его глазом.
— Знаешь, друг, не пойду я на твою барскую свадьбу сидеть там белой вороной. Когда опять приедешь валандаться по реке — с женой или один — не гнушайся моей хижины. А на свадьбу — нет уж, уволь.
И Тийт не пришел. А вот кто уж совершенно неожиданно явился, так это господин Латроб (мне и в голову не пришло послать ему в Тарту приглашение). Он по своим делам приехал в Пыльтсамаа и от Валей узнал о моей свадьбе. Он притащил с собой невиданную охапку розовой сирени и с подобающим светскому льву поклоном преподнес ее Анне. Весь вечер до самой ночи Латроб просидел у нас за столом, сетовал на недостатки музыкальной жизни в Тарту и сказал, что если ему не удастся осуществить собственные планы музыкального развития, то он думает уехать в Америку, где его брат стал знаменитым строителем мостов. Задолго до зари, взяв с собой кружку пива, господин Латроб отправился на берег реки встречать восход солнца и до самых колен промочил брюки, спотыкаясь на кочках и соскальзывая в воду. А до этого вечером Латроб произнес свадебный тост. На некоей смеси немецкого и эстонского и слишком длинный. Однако нельзя на него за это сердиться; о невесте и о женихе он говорил намного меньше, чем о сестре жениха. Он сказал об Ээве такие слова, подчас настолько удивительные, что я хочу записать их сюда: «Eine vom Himmel gegebene Ersheinung, eine Dame, die "uberall geboren werden kann, wo Cott will… Eine ganz ausserordentliche Frau… [68] Редкая… просто редкая женщина! И народ, из которого она вышла, если бы только он лучше осознавал себя, должен был бы считать ее своей героиней… воплощением нежности и непреклонности…» И тому подобное… чувствую, что даже сюда писать все это как-то глупо.
68
Небом дарованное явление, дама, которая могла родиться повсюду, где того пожелал бы господь… Совершенно исключительная женщина… (нем.)
Ээва следила за высоким полетом слов Латроба, и по ее лицу было видно, что ей неловко. Я-то хорошо понимал, почему ей было неловко, почему в уголках ее рта сквозила легкая ирония. Еще совсем недавно она говорила мне: в свое время господин Латроб, правда, называл ослами тех дворян, которые не проявляли почтения к госпоже фон Бок. Но сам он испытывал его только до тех пор, пока сия госпожа была женой царского друга и гуляла по выйсикускому парку под руку с этим другом царя. Но позднее (в то время, когда я перетаскивал секстанты у Теннера и снимал копии с карт и поэтому редко мог видеть, что делалось в Выйсику), когда госпожа фон Бок носила уже терновый венец жены государственного преступника, господин Латроб старался делать вид, что эту даму он почти не знает. Иногда это доходило до того, что господин Латроб, встречая Ээву в каком-нибудь обществе, притворялся, что он с ней просто не знаком…
Это так… Однако вспомним, что евангельский Петр трижды отрекся от Спасителя, прежде чем дважды прокричал петух, — тот самый Петр, которого Спаситель все же назвал Скалой, на которой зиждется христианская церковь. А на господине Латробе императору не удалось основать даже всестороннего управления выйсикуской мызой… Чего же еще тогда можно требовать от господина Латроба?!
(А вообще, что на самом деле правильнее: не требовать от человека чрезмерно много? Или, наоборот, к нему нужно предъявлять большие требования? Чувствую, что правильно и то и другое. Но не стану мучить себя и пытаться понять, почему это так. Ибо не думаю, чтобы результаты моих размышлений оказались особенно глубокими…)
Ну, на мученическую смерть, на которую пошел Петр за свою речь в Риме, господин Латроб за его свадебную речь в Пыльтсамаа, разумеется, не пошел, в воскресенье часов около двенадцати он отправился обратно в Тарту.
Кстати сказать, господин Латроб упомянул в речи и Тимо. Но только сказал, что мы имеем честь сидеть в этом славном низеньком домике за этим славным простым столом вместе с человеком, который в свое время стоял настолько близко к самым сияющим звездам, что никто из нас даже вообразить себе не может, а ему — оратору — выпало особое счастье воспользоваться своим словом для того, чтобы пожелать господину фон Боку, пестуемому заботами его очаровательной супруги, наилучшим образом поправиться.
Впервые после возвращения Тимо я наблюдал его поведение среди двух десятков большей частью чужих ему людей. И поведение его казалось мне во всех отношениях нормальным. Хотя я и понимал, как его раздражало ощущение прикованности цепью. Смеясь, он представил всем Эльси как своего тюремного стража, поддразнивая ее несколько раз (однако каждый раз весело и сердечно) за ее роль незваной гостьи. Он участвовал в общем разговоре и, не знаю, случайно или намеренно, обратившись за помощью, придумал удачный каламбур. Он спросил: «Wie heisst eigentlich Br"uderlichkeif auf Estnisch?» [69] Я сказал: «Vendlus». Он спросил: «Aber Schwesterlichkeit?» [70] Кто-то сказал. «Es d"urfte dann wohl Oelus sein…» [71] И Тимо спросил: «Aber wie heisst Oelus auf Deutsch?» [72] И госпожа Швальбе, не следившая за нами, чистосердечно ответила: «Bosheit…» [73] Ha что Тимо потрепал Эльси по щеке и воскликнул: «Siehst du, da hast du's, mein Schwesterchen!» [74]
69
Как по-эстонски братство? (нем.)
70
А сестринство? (нем.)
71
Должно быть, oelus (эст.). Здесь игра слов: омоним, имеющий два значения — сестринство и злоба, но употребляется только во втором значении.
72
А что значит oelus по-немецки? (нем.)
73
Злость (нем.).
74
Видишь, сестренка, вот ты и получила (нем.).
Потом я увидел в открытую дверь, как в соседнюю комнату, куда в это время тихонько пробрались мои мать с отцом, вошел Тимо и, положив руки обоим на плечи, сказал:
— А сапоги, которые Китти прислала мне туда, ты их сшил, отец?
Старик забормотал:
— Да я ведь не знаю, те ли… Кое-какие я для тебя сшил, это так, пары три небось за эти-то года.
Тимо спросил у матери:
— И овечек, что на подкладку для них пошли, ты их выкормила, матушка, правда ведь?
И мать сказала:
— …Ну да, само собой… Да много ли ягнятам корму-то надо!
Тимо ответил:
— Я еще не успел сказать вам спасибо. Это были самые любимые мои сапоги. Зимою. Там, кажется, с любым человеком случается то, что со мною случалось, — душа другой раз в пятки уходила. А когда у меня на ногах твои сапоги были, на душе сразу так тепло становилось, что… что она снова на место возвращалась.
А под утро здесь, в моей, так сказать, рабочей комнате, которая была превращена в курительную, господин Швальбе, пришедший от выпивки в ретивое настроение (что ему не очень свойственно), стал расспрашивать Тимо, как все-таки там было. И в тишине, наступившей вслед за вопросом господина Швальбе, Тимо сказал: