Императрица Фике
Шрифт:
Ни под каким видом не решайся в государственные дела, дабы не раздражать правительства.
Наконец, никому не оказывай своей дружбы, своего расположения. Ты должна помнить что твое дело — есть прежде всего твое дело…»
— Вот чему учит тебя отец, дочь моя… Это — сама мудрость! Принимаете ли вы эти заповеди?
Фике скользнула на колени прямо — мимо коврика — на земляной пол.
— Дорогие родители! — шептала она. — Умоляю вас, будьте уверенными — все ваши наставления, все ваши заветы хранятся в моем сердце… Я никогда не оставлю нашей святой веры!
— Встань, подымись, я обниму тебя, моя Фикхен! Со следующей остановки
Мать и дочь сидели, растроганно обнявшись, прижавшись друг к другу. Вдруг на печке захлопали крылья, и неистовый голос петуха загремел оглушительно.
— Вот и полночь! — сказала герцогиня. — Уснём! Надо отдохнуть… Завтра — в дорогу…
Следующую ночь ночевали в городке Кеслин в жарко натопленном доме богатого купца, где очень беспокоили мыши, забиравшиеся даже на постель. Фике решила пока не писать отцу — она должна была хорошенько обдумать свой ответ.
37
Отец (нем.).
Дальше бесснежной тряской дорогой, тянулись по унылым равнинам Поморья — Померании — под неистовым ветром с моря. Реку Вислу переехали по льду у города Мариенвердера. Ночевки были ужасны. Дальше — снова по льду переехав морской залив Фришгоф, въехали в Кёнигсберг.
Только тут, в комфортабельном доме магистрата, в теплой комнате, Фикхен писала до полуночи и наконец запечатала гербовой печатью, следующее послание отцу:
«Государь! С совершенным почтением и невыразимой радостью получила я здесь с курьером вашу записку, в которой ваша светлость почтили меня сообщением, что вы здоровы, вспоминаете обо мне, что вы по-прежнему милостивы ко мне. Умоляю вас быть уверенным в том, что все ваши наставления, увещания, все ваши советы навсегда останутся в моем сердце, как в моей душе — навсегда корни нашей святой лютеранский религии.
Я предаю себя богу и прошу его дать мне утешение стать достойной ваших милостей, а также всегда иметь хорошие вести от моего дорогого фатера. Остаюсь всю мою жизнь с неизменным почтением к вам, государь, вашей светлости всенижайшая и верная дочь принцесса София.
Кенигсберг, 27 января 1744 году».
После двухдневного отдыха в Кенигсберге выехали в направлении на Мемель, затем на Ригу. Утро было туманное, серое. Дорога снова лежала по льду залива Куришгафа. Впереди поезда графини Рейнбек ехали на лошадях местные бородатые рыбаки — разведывали путь, нет ли где опасных полыней. Снегу теперь было много, кареты поставили на полозья, путешественницы надели на лица шерстяные маски с отверстиями для глаз — было очень холодно.
Уже в нескольких верстах от Риги поезд графини Рейнбек встретили русские кавалеристы, скакали рядом с санями, указывая дорогу. Когда переезжали русскую границу — реку Двину, — загрохотал пушечный залп. Въехали под звуки литавр и труб в крепостные ворота, подскакали прямо к дому губернатора. Тут выйти из саней обеим дамам помогал уже ловкий дипломат Семен Кириллович Нарышкин, долго живший в Лондоне в качестве русского посланника. Его сюда специально командировали из Петербурга — встретить и сопровождать путешественниц. Сам губернатор князь Долгоруков, во главе множества военных и гражданских лиц и
При появлении матери и дочери в зале приема мужчины склонились перед ними в глубоком поклоне, дамы присели в низких реверансах.
— Ваша светлость! — обратился к Фике губернатор, разгибая спину после глубокого поклона. — Ее императорское величество государыня императрица изволит просить вас принять от нее этот маленький подарок!
Вперед выступили два лакея и на серебряном подносе поднесли князю парчовую шубу на великолепных соболях. Князь Долгоруков принял шубу на обе руки, с поклоном поднес ее Фике, накинул сверху ее немецкого беличьего салопчика.
Девочка в восхищении захлопала было в ладоши, но сдержалась и только прошептала:
— Даже у бабушки в Гамбурге я не видела такого меха! Это просто как сон!
Для герцогини и ее дочери были уже приготовлены покои в доме губернатора, где у крыльца были выставлены почетные часовые. Отъезд матери и дочери из ратуши был отмечен звуками труб и грохотом литавр. Среди первых же явившихся к герцогине с визитом в губернаторский дом ожидал уже приема генерал-аншеф граф Салтыков, командующий армией.
Кругом шла уже не жизнь, а какой-то волшебный сон! Герцогиня и ее дочь неслись теперь в Петербург в длинных красных санях, обитых внутри соболями, лежа на шелковых матрацах. В сани запряжена была восьмерка лошадей. Парча, золотые галуны, позолота ослепительно сияли на зимнем солнце.
В голове огромного кортежа скакал эскадрон кирасир полка его императорского высочества наследника великого князя. За ним неслись сани высоких особ — матери и дочери. На передке саней, кроме кучера, тряслись на ухабах камергер Нарышкин, шталмейстер Болховитинов, дежурный офицер Измайловского полка, и немец Латторф. На запятках стояли два Преображенских офицера и два камер-лакея.
За императорскими санями следовал отряд Лифляндского полка, затем комендант кортежа на коне, сани с девицей Шенк и с туалетами, сани камергера Нарышкина, ряд саней со свитой, сани с продуктами, а затем сани представителей местного дворянства, магистров, депутатов… Десятки офицеров скакали по обочинам дороги… Вся дорога была обсажена зелеными елками, ночами пылали вдоль нее бочки со смолой.
Ехали очень быстро и 3 февраля въехали в Петербург. С Адмиралтейской пристани загремел пушечный залп. Ровно в полдень весь поезд остановился у крыльца Зимнего дворца. На подъезде герцогиню и ее дочь встретил петербургский губернатор князь Репнин, в санях — четыре статс-дамы, приставленные по повелению императрицы к ее светлости с поручением — немедленно препроводить обеих в Москву.
Императрица Елизавета Петровна жила в это время в любимой своей Москве.
Глава 5. Москва — золотые маковки
Парикмахер закончил убор императрицы, удалился, и Елизавета Петровна, еще не сняв пудерманта, рассматривала себя при свете свеч в зеркале одного из ее золотых чеканых туалетов. Она по-прежнему была румяна, еще сияли темно-серые глаза из-под соболиных бровей, каштановые волосы отливали золотом.
Царица волновалась. Из поезда Иоганны-Елизаветы только что прискакал верховой — герцогиня будет в Москве через час. Через час! Сколько воспоминаний! Перед Елизаветой Петровной так и стоял покойный ее жених, брат герцогини, епископ Эйтинский.