Императрица Фике
Шрифт:
Великий князь снова хвалил рому, встал, пошатываясь, и закурил трубку от свечки.
— Ловко я придумал — дырку в стене! — хвастался он. — А! Колоссаль! Теперь я буду знать все, что думают эти старые мешки с трухой. Скоро я буду на престоле… Я должен знать, кто и что из них думает заранее. О, тогда они подожмут хвосты, прикусят языки. А этот тюфяк Апраксин! Неужели же мы его не задержим? Вы написали об этом его величеству? Король все должен знать! Все! Никаких секретов!
— У вас, ваше высочество, любой секрет громче пушечного выстрела, — улыбаясь, сказала Екатерина, отрываясь
И продолжала:
— «И назначила главнокомандующим графа Апраксина…»
Когда донесение прусскому королю было закончено, Екатерина поднялась, присела в реверансе:
— Ваше высочество! Разрешите мне удалиться. Голштинские дела кончены.
Только это теперь и объединяло еще мужа и жену — Петра и Екатерину — немецкие дела, и Фикхен отлично помогала в них своему мужу, герцогу Голштинскому. Жили же они врозь.
Великая княгиня Екатерина шла теперь по глухому коридору. Горели редкие кенкеты, статуями цепенели часовые. Стены, скульптуры, картины проносились мимо, словно ее мысли. Это были минуты, когда Фике оставалась наедине с собой.
«Сколько же это будет еще тянуться? Положительно невыносимо видеть все время перед собой пьяного дурака в качестве мужа. Великий князь — глуп! Бахвал! Пьяница! Его голштинцы для русских словно вода на раскаленные камни. Свалялся с Лизкой Воронцовой, а та глупа, и он еще больше глупеет. Но пойти прямо против — нельзя! Или пока нельзя? Но разве нельзя уже сейчас думать о другом? Бестужев уже советовал императрице Елизавете отослать великого князя в его Голштинию… А наследником кого? Ну, сынок мой, Павел Петрович… Однако это не удастся — тетка Эльза любит вот своего дурака племянника, любит как свою кровушку, любит как простая русская баба. Сынка своей сестры Анюты. Надрывно. Жалостливо любит… Чем он хуже — тем больше жалости… А между тем…»
Высокий, в душистых сединах, все еще красивый — при прощальной своей аудиенции говорил ей наедине прусский посланник Мардефельд:
— Ваше высочество! Я вынужден покинуть Петербург, где я прожил четверть века. Я работал здесь при великом Петре… О, я знаю русских, и я уверен, что вы будете царствовать… Знаю, ее величество Елизавета Петровна рвет с Пруссией, но вы исправите это положение.
Екатерина Алексеевна уже подходила к своим покоям, взялась за ручку двери, задержалась.
И решила:
«Надо снова поговорить с Бестужевым. Он так любезно помог мне вернуть отозванного в Польшу графа Понятовского».
Отворив дверь, она оказалась лицом к лицу с приставленной к ней Владиславлевой… Шпионкой… Та вскочила, присела в реверансе. Екатерина, заложив руки за голову, упала в мягкое кресло.
— Устали, ваше высочество? Много же у вас этих голштинских дел!
— Это как с ребенком, — отвечала Фике. — Чем меньше страна, тем больше с нею хлопот. Немец Штембке туп, как только могут быть тупы немцы… А как ваш муж?
Екатерина Алексеевна болтала еще полчаса с этой русской камер-фрау, расспрашивала ее о муже, о ребенке. О родственниках. Все в мельчайших подробностях.
Это не было простым любопытством — это был метод. Екатерина Алексеевна всегда много говорила с придворными дамами. На всех праздниках,
Бестужев пожаловал в покои великой княгини Екатерины на завтра же, в солнечный полдень. Отвесил низкий поклон, подошел к ручке.
На малиновом пуфе Бестужев сидел очень картинно, своем нарочито скромном кафтане, в Андреевской синей ленте, скользя разговором по последним новостям. Наконец Фике, оглядевшись, заговорила другим, твердым голосом:
— Надеюсь, Алексей Петрович, нам теперь с вами по дороге? Мы с вами — друзья, не правда ли?
— Или, ваше высочество, мы когда-нибудь ссорились? Умные люди не ссорятся! Просто долго не могли договориться!
— Ну, а теперь можем! Англицкий посол Вильямс мне хвалился, что он вам, Алексею Петровичу, с королем Прусским полный аккорд установил. Англия в союзе с Пруссией… Прусский король — друг английского короля, а кто друг английского короля — тот и ваш друг. Не правда ли? Прошлое забыто, да?
— Кто прошлое помянет — тому глаз вон! — шутил Бестужев. — Рад служить вашему высочеству! Главное, это все держать в крепком секрете. И еще — прошу подтвердить его величеству, королю Прусскому, что мне требуется, сверх полученных, ещё десять тысяч дукатов, чтобы через других персон политику вернее делать…
— Каким образом полагаете?
— Много мы пока сделать не сможем. Следует только как можно дольше Апраксина задерживать, чтобы король Прусский тем временем мог сначала с австрийцами рассчитаться. Я так считаю, что раньше чем через год Апраксин армии не соберет, а за год много воды утечет, много разных событий может совершиться… Вы, ваше высочество, так Апраксина околдуйте, чтобы он в спящую красавицу обратился…. Хе-хе… В промедлении теперь вся наша сила!..
— А как же думает сам Апраксин?
— Был он конем, да уездился! Императрица его за то выбрала, что он под ее родителем служил… Верно! Да ему и воевать-то почти не пришлось. Он на войнах только толстел! Генерал-фельдмаршал он — по придворной службе, сам толст, а нюх у него очень тонкий. Чует, что дело при, дворе хитро, теперь скоро пойдет по-новому. Он шкуру свою беречь еще за службу в Персии выучился. Он со мной хорош, и я ему, конечно, посоветую — не торопись-де, Степан Федорович, все в одночасье измениться может!
— А как здоровье ее величества?