Императрица Фике
Шрифт:
Было еще не вполне темно, как над Невой вспыхнул фейерверк. Стучали, гремели бураки и шутихи, крутились на плотах золотые колеса, пылали разноцветные фонтаны огня, ракеты, римские свечи, бесчисленные, как звезды, летели в вечернее небо. Все это, отражаясь, двоилось в зеркале Невы. Только средина огромного огненного фронта оставалась темной… Но вот вспыхнула и она: две огромные, сияющие, величественные женщины — Россия и Пруссия — протянули друг другу объятья, от них в темно-серой Неве бежали цветные-огненные змеи. Толпа стояла потрясенная искусством хитрых немцев…
В зале все были так прикованы к окнам волшебным
Верный ее камер-лакей Шкурин как всегда вошел без стука.
— Он пришел?
— Так точно, ваше величество! Изволили прибыть!
Фике казалось, что она никого никогда так еще не любила, как этого человека. Спеша к себе в кабинет по темным пустым покоям, коридорам дворца, задыхаясь от волнения, она чувствовала всем своим существом, что ни граф Салтыков, «прекрасный, как день», отец ее сына, наследника престола Павла Петровича, ни граф Станислав Понятовский, ослепительно красивый, молодой, блестящий и элегантный поляк, отец ее дочери Анны Петровны, не были так близки, так желанны ей, как этот могучий человек. А главное — не были так нужны ей.
Фике из уборной вбежала в угловой свой кабинет, там горели две свечи. Никого! Но вот замяукала кошка, Екатерина ответила тем, же, послышался шорох, скрытая в шпалерах дверь распахнулась, и вошел он — Григорий Орлов.
Веселый, статный, могучий, он опустился на колено, поцеловал руку императрицы. А она схватила его голову и целовала, целовала без конца, словно хотела излить в него всю свою наболевшую душу…
— Гришенька! Родной, — шептала она. — Желанный мой! Как же я измучилась… Долго ли еще нам терпеть этого монстра?
Орлов вскочил, подхватил ее на руки. Она небольшая, но тяжелая. А такая уж дорогая, что и сказать нельзя. Положил бережно на канапе.
— Катенька! Лапушка! Сердце! Ангел! Все скоро готово. Как только поедет монстр в Данию воевать — все сделаем.
Через несколько минут Орлов уже успокоенным голосом, такой красивый в малиновом кафтане; с золотой шпагой, сияя смелым решительным взглядом, докладывал:
— Гвардия вся кипит… «Он» не зовет нас иначе, как янычарами. Потому — боится! Опасные люди — гвардейское дворянство… Хочет распустить полки Преображенский, Измайловский, Семеновский… Вчерась мы славно понтировали у Бековича, играли до свету. Кто играет, а кто шепчется. Сказывали, что тебя, матушку, он хочет в монастырь упрятать… Это тебя-то, родная, — и в монастырь!.. Ха-ха! Нет, говорят, скорей мы его упрячем туда, куда ворон костей не занашивал! Да все еще толкуют, почему-де о тебе, матушка, да о наследнике в манифесте ни слова не сказано.
Фике смотрит на Григория, прищурив длинные ресницы. Улыбается. Ах ты, русская силушка! Горячка какая! Орел! Недаром этот ее любовник да дервый заговорщик-внук стрельца Григория Орла, казненного Петром.
— Отойди, государь, от плахи, — сказал царю стрелец, — кафтан бы тебе кровью не обрызнуть!
Пожаловал тогда его Петр: взял заботу о его детях — Орловых — на себя.
И внук Орлов тоже герой. Три раза под Цорндорфом ранен, а устояв. Строя не покинул. И он тоже свою думу думает, а про себя держит. Их три брата — он, Григорий, Алексей — могучий такой, что медведя в одиночку берет, да Федор — гвардию подымают. За кого? За нее, за нее — свет Катеринушку, которая ну как есть матушка Елизавета Петровна, как две капли воды. Недаром так она по старой царице и убивалась. Недаром доселе траура снять не хочет. Немка, она ну как есть еще лучше, чем всякая русская, ей-богу!
Любовь любовью, а кроме того, со всех сторон вести идут — народ бунтуется. Между Тверью и Москвой мужики крепко встали против пруссаков… Все солдат с фронта поджидают. Команду из Москвы посылали — так мужики ту команду разбили, смяли… Послали полк с генералом Зиттеном — насилу их одолел. Укротил. И в Астрахани бунтуются. В Галицком уезде… Белевском… Волоколамском, Епифанском, Каширском, Тверском…. Мужики себе свободы тоже требуют, как дворяне получили. Ну, тут дело опасно — страшно мужичье-то море… Тут надо действовать осторожно, чтобы, народ против немцев поднявши, тем народом все царство не повалить, дворян не разогнать. Задумался Григорий.
Императрица спрашивает:
— Деньги-то все роздал или еще осталось? — Раздаю, раздаю — все от себя, матушка, раздаю… Благодарят солдатушки тебя за твое жалованье.
— Гриша, сядь-ка сюда!
И, навивая на белые свои пальцы его золотые, пшеничные кудри, шепчет Фике:
— Только ты смотри, Гриша, осторожней. Сила ты моя неуемная!
— Так, мы сила… И мы — твоя сила, Катя. Ты с нами и правь… Веди! Куда прикажешь, туды и пойдем!
— Куда уж мне указывать… Это пусть Панин Никита Иваныч показывает. Мое дело — вас миловать!
— Катя! — задыхается Григорий, — Катя! Э-э-эх! Расшибем кого хошь. Прикажи! Стеной встанем. И все так.
Все. Намедни гетман-то, Кирилл Разумовский, что отколол… И он тоже за тебя, Катя. Царь ему говорит: «Тебя-де я поставлю главнокомандующим, чтобы идти на Данию. Чтобы первого злодея моего, датского короля, взять да на остров Малабар послать. Саму-то Данию мы Пруссии отдадим, а мне только Шлезвиг бы достался! Веди ты, говорит, армию…» А Разумовский ему режет: «Ваше величество! Мне две армии надобны будут: одна вперед на Данию пойдет, а другая за ней, смотреть, стеречь, чтобы первая-то не разбежалась…!» Ха-ха-ха…
Хохот Григория потряс стены тихого кабинета. Катя зажала ему рот рукой.
— Что ты, господь с тобой! Ишь горластый. Услышат!
— А намедни ко мне еще офицеры Ингермангландского полка пришли. Осмелели. Жалуются, что у них в Ораниенбауме делается — беда. Наши солдаты к голштинцам как денщики приставлены — ухаживают за ними, сапоги чистят, кашу носят… Ей-бо! Ну, я и говорю — чистите, чистите, авось когда-нибудь и надоест…
Катя смеется вместе с ним, а точный ум ее отмечает: стало быть, в Ораниенбауме уже есть наши…
— А лейб-кампанцы что? — спрашивает она.
— Что? Лютуют, лапушка! Пальцы грызут за то, что «он» их упразднил… Львы! Тигры! Медведи голодные…
Фике вспомнилось — только что приехала она впервой в Петербург, так побывала в Преображенских казармах, смотрела, откуда Елизавета Петровна повела на переворот своих Преображенских солдат. Низкие деревянные здания, будка, полосатые столбы. Гауптвахта. Колокол, под колоколом часовой в тулупе ходит… Да, тогда дело было малое, теперь куда шире… Дурак муж такого натворил, что даже король Прусский его топорной работе не рад… Нет, тут уж надо действовать аккуратней. Парень хороший, Гриша-то, да уж больно прост…