Императрица Фике
Шрифт:
— Милый ты мой Гришенька! Ну, иди, иди. Я устала.
— Ох, и не говори! Как ты давеча на обеде-то плакала, инда все наши сердца изболели… Родная… Ну-ка, подь-ка сюда!
И маленькая Фике потонула снова в его могучих объятиях.
Глава 11. Архангелогородского полку унтер-офицер Куроптев Феофан
Теплым майским вечером дорога не пылит, веселыми тульскими местами идет пo дороге к родной деревне Левашовке. Архангелогородского полку унтер-офицер Феофан Куроптев.
Идет — ровно пляшет. Уволен
Идет Куроптев бойко, однако на палку опирается. Как положено — кафтан зеленый, плащ серый, у костров сзади опять прожженный; за плечами мешок. В мешке — гостинец родной Левашовке: десяток картофелин отборных из прусской земли. Ежели посадить — вырастут важнеющие…
У нас-то этого еще мужики не знают — темнота! Вот уж видать — господский дом левашовский встал на горке, за парком. Сквозь липы да березы от вечернего солнца горят его окна… Маковки берез тоже горят и крест на колокольне церковной. На войне — пушки, гром, крики…
А тут тишина. Поля всходят зеленями, березки гнутся, ветками длинными качают, словно здороваются.
Спустился Куроптев с горки, под горкой деревня — тут же темно, сыро… От стада пыль еще стоит. Идет Куроптев деревней, ровно пляшет, ребятишки по сторонкам бегут, дивуются: что за человек?
Постучал Куроптев в окошко родной избы, отодвинулось оно. Старушка смотрит оттуда в повойнике, беззубым ртом шевелит, жует:
— Чего тебе, служивый?
— Мамушка, родная!
Вытянулся Куроптев во фрунт, шляпу снял, одна нога только у него ровно у петуха — подшиблена.
Стоит бодро.
— Унтер-офицер Куроптев Феофан представляется матери родной по случаю прибытия домой со славной войны.
Честь имею явиться с царской службы. Вот он я!
— Фимушка, чадушко рожоное… Болезный мой! Да что ж это у тебя ножка-то? Об одной ноге ты, что ли? Ай-ай-ай!
Спешит старая из избы, ноги подкашиваются, слезы льются, сынка обымает, целует…
— Ах ты несчастный какой… Господи-батюшка!
— Никак нет, счастливый я, матушка, — голову-то домой принес… А сколько там нашего брата полегло… Не счесть. А батюшка где? Сказал да примолк.
Втихую облилась слезами старая, рукой глаза прикрыла, на церкву машет.
— Там, давно там, родимый… Отмучился… На погосте лежит. А вон брат Зиновей с поля идет… Да и Ульянушка, твоя женка-то, с барщины с бабами бежит…
Чего и было! Жена с радости о землю грянулась, заголосила. Соседи сбежались — руками машут, дивятся… Староста пришел, Селиверст Семенович. Сидели в избе, и за полночь рассказывал Куроптев про свои походы. И как под Гросс-Егерсдорфом свое геройство доказывал, и как под Цорндорфом пострадал…
Рассказывает Куроптев, рукой поводит, а в темной избе уж на полу убитые товарищи лежат, всем чудится, кровушка их течет, раненые стонут и поперек всей избы едет на гнедом Жеребце фельдмаршал Апраксин толстющий, весь в регалиях, брылья распустил. И вот теперь после таких-то побед, после Кунерсдорфа пришлось солдатушкам идти в ретираду… А все измена! Да, измена! Дворяне солдатскую кровь пруссакам продали за свое веселое житье.
Слушал народ Куроптева невесело, а брат Зиновей, тот поднял голову, глазами сверкнул:
— Да и у нас в деревне почитай все то же! Не лучше… И нас баре немцам продали…
И стал втихую, шепотом рассказывать… Царь-то новый дворян от службы освободил, свободу им дал. Ну они и рады — мы-де свободны. А вы, мужики, нету! Вы-де нас кормить должны. Старый-то наш барин, Василий Акинфиевич, дай ему господи царство небесное, с год уж как померши. Молодой барин со службы сразу после Указу в деревню вернулся, стал жить да поживать. Говорит — тут как все налажу, в Москву перееду… В Москву он, барин, жить поедет, а вы-де, мужики, меня кормить будете… В Мo-оскву! Барин-то молодой, Акинфий Васильевич, старосту нашего Селиверста Семеныча уволил, да, уволил…
— Уволил он меня, — сказал и Селиверст Семенович и кашлянул. — Это точно. Правильно…
И почесал в бороде.
— А теперь у нас новый приказчик… Господин Хаузен… Пленный из пруссаков. Не ты ли, братец, его на нашу голову и в плен-то забрал? Был у нас рыжий кобель, на цепи что сидел, — помнишь? Так пруссак этот куда лютее. За один месяц все недоимки за три годах с мужиков собрал… У мужиков все чуланы, все чердаки, все погреба обыскал… Душу вытряс… У мужиков, говорит, после царского Указа ничего своего нету. Все барское. И сами вы, мужики, тоже барские… Рабы одно слово… Ну, баре и рады… Продали нас бояре пруссакам…
Низко свесил Зиновей свою голову, сидит, замолчал. А Феофан свесил еще ниже. Ин, сколько он ни воевал, сколько своей крови ни лил — вон оно как дело-то обернулось. Пруссака он перед собой штыком колол, а он вон на поди — сзаду заскочил да его самого в Левашовке встречает. Измена на фронте, измена в деревне… Нету тут тишины… Так чего делать?
Глянули — а уж в окошке светает… С зарей подыматься на барщину. А пока что пошел он с Ульяной спать на сеновал…
Наутро, почистив пуговицы на кафтане, подтянув пояс, заковылял Куроптев на барский двор. Утро свежее, легкое. Дом стоит барский широкий, низкий, перед домом цветки цветут. Долго ждал Куроптев, уходил, ворочался… Наконец пришел — уж на балконе сидит барин — в пестром халате, в малиновой ермолке. С трубкой. Чай он кушает. Барыня за самоваром, в чепчику белом, кругом ребят насыпано… Учитель с ними молодой. Дворовой доложил, привели Куроптева под балкон. Барин с балкона перегнулся боком, смотрит.
— Ты кто таков, герой? — спрашивает барин, а сам кусок пирога в рот запихивает… — А? Ммм… А! Куроптев Феофан! Помню, помню что-то… В каком полку служил? В Архангелогородском? Так, так… Ну что ж…. Теперь войны нету, так ты работать должен. Человек без работы — злодей… Отчаянной жизни человек… Эй, там! Дуняшка, поднеси герою рюмку водки! Заслужил, заслужил! Герой! А мне, Лизонька, отрежь еще пирожка… Хорош! Хвалю!
— Покорнейше благодарю! — отвечает Куроптев, усы поправляет. — Только вот на одной-то ноге мне стоять неспособно… Ежели как я в порядке дисциплины работать должен, так на какую ты меня, батюшка-барин, поставишь?