Императрица
Шрифт:
— Судя по траурному одеянию, ты, должно быть, дочь оплакиваемого нами правителя царства Цзинь, не так ли? — вопросил седобородый господин в темном парчовом халате. — Как тебя зовут?
— Свет, Господин.
— Ты знаешь, кто я?
Я подняла глаза и, посмотрев на собеседника, ответила по обыкновению четко и ясно:
— Вы — губернатор нашей провинции Бинь, Господин, Великий военачальник Ли, второго ранга по Уложению Империи. Ваше изображение есть в пагоде Двадцати Четырех старейших приверженцев династии. Народ глубоко вас почитает. Божественный Сын Неба назначил вас распорядителем церемоний на похоронах нашего Отца. Благодарю вас за то, что вы здесь, Господин. Отец в Небесных чертогах признателен вам за такую честь.
Великий военачальник улыбнулся:
— Не часто можно услышать, чтобы маленькая девочка высказывалась с такой уверенностью. Поднимись по ступенькам, я угощу тебя чашечкой чаю.
Я низко поклонилась, прежде чем занять место среди взрослых.
Великий военачальник, оглядев сидевших вокруг него чиновников, проговорил:
— Губернатор царства Цзинь был человеком образованным и обладал острым деловым чутьем. Во время войны он блистательно управлял нашими денежными и другими средствами. Говорил мало, взвешивая каждое слово, зато работал очень много. Его советы всегда шли на пользу. Какое несчастье, что он нас покинул!
Эти слова, подобно свежей родниковой воде, омыли мое иссушенное сердце. И в знак благодарности я вновь склонилась перед ним до земли. Достопочтенный гость спросил, сколько мне лет, очень ли скорбит моя Мать, какие книги мне больше всего нравятся, с кем я дружу. Узнав же, что люблю ездить верхом, он улыбнулся и стал рассказывать о своих персидских скакунах: как их объезжают и на какие подвиги способны эти чудесные животные.
Я еще ни разу не разговаривала со взрослым человеком там долго. Но Великий военачальник изъяснялся очень просто, без всяких церемоний. Слушал меня терпеливо и с нескрываемым удовольствием. Вопросы задавал неожиданно, но его прямота внушала мне доверие, а улыбка побуждала отвечать без стеснения. Великий военачальник Ли заставил меня позабыть, что я, маленькая девочка, беседую с ним, как равная с равным.
Но время пролетело быстро, а достопочтенному гостю пора было ехать. Однако, прежде чем уйти из сада, он положил руку мне на плечо и сказал:
— Ты необыкновенная девочка, Свет. Я возьму на себя устройство твоей судьбы!
Властные нотки в его голосе живо напомнили мне об Отце. И меня охватила щемящая тоска. Я снова могла плакать.
Десятый год моей жизни превратился в бесконечный сон об усыпальнице, высеченной во чреве горы. Мне постоянно виделась внутренняя камера, где обитали глиняные фигурки: стражи, прислужницы, музыкантши, плясуньи, лошади, верблюды, дома и утварь. Всю землю вокруг гроба усыпали лари и ларчики с одеждой, оружием, свитками, живописными изображениями на шелке, пряжками для пояса, заколками и изумрудным кольцом, украшенным резной головой тигра. И вдруг, пока я все еще была в усыпальнице, каменная дверь закрывалась. Я мучительно пыталась вскарабкаться наверх, но колени подгибались и ледяное дыхание подземного мира словно бы проникало в меня, стягивая вниз. Я задыхалась от запаха влажной земли и начинала вопить: «Гора пожирает меня!» Но никто ничего не слышал и не приходил на помощь.
Великий военачальник Ли прислал мне персидского жеребенка с клеймом своих конюшен. Женщины в деревне не получали образования. Такая честь произвела впечатление на весь клан By, и Старший Брат приписал его себе. На следующий же день мой скакун стал его собственностью. Но они были такими прекрасными хозяйками, а нескольких цифр да иероглифов хватало, чтобы измерить и описать мир, доступный невежественному уму. Целыми днями в каждом доме женщины трех поколений сучили нить, ткали и вышивали. Мать никогда не сталкивалась с этим чуждым ей миром. Не имея ни малейших представлений о рукоделии, напуганная «солеными» шутками, слишком развязным поведением, непристойными разговорами и громким хохотом, она избегала людей и затворялась в одиночестве.
Подобная жизнь наособицу раздражала других. Женщины воспринимали ее замкнутость как высокомерие. Отпущенные громким голосом насмешки и оскорбления долетали через стену в наш двор:
«Когда выходишь за петуха, становишься курицей, а спевшись с кобелем, — сукой. Коли пошла за простолюдина, так и ты простолюдинка. Она нисколько не знатнее нас!»
«Воображают, будто они высокородные дамы. А на самом деле — три лишних голодных рта, не больше!»
«Паразитки!»
Мать невозмутимо перебирала четки. Ее не учили защищаться. Но она умела черпать силу в буддистской вере. Условия нашей жизни все ухудшались. Траур стал наказанием. Клан продал большую часть наших слуг. Мои братья сократили нам довольствие на три четверти. В блюдах из общего котла часто бывали гнилые овощи, а среди риса попадались мелкие камешки. Те кто нагревал воду, забывали, что и нам она нужна для купания. «Случайно» закрытые двери проходов мешали нам свободно передвигаться. Мать не обращала внимания на несправедливость этого бренного мира. Религиозный пыл позволял ей оставаться слепой и глухой к нищете.
Но клан, не ведая жалости, довел преследования до крайней черты.
По просьбе двух братьев Совет одобрил их решение соединить останки матери и отца. Узнав об этом, моя Мать упала без чувств. Захоронение первой жены вместе с ее Господином означало, что второй супруге уже никогда не упокоиться подле него. Мгновение спустя Мать пришла в себя без единого вздоха или стона. Это был единственный раз, когда я видела, чтобы она поддалась слабости.
И я напрасно волновалась о здоровье Матери. По мере того, как мы впадали во все более глубокую нищету, она становилась сильнее. Душа ее уже обитала в чудесном мире Будды. Оставаясь бесчувственной к ужасам повседневности, она думала лишь о жизни будущей. Тело истаивало, но лицо начинало светиться. Удивленная и зачарованная, я наблюдала, как эта маленькая хрупкая женщина отражает все удары судьбы силой безмятежности.
Мне становилось стыдно за свою злость. И я молилась вместе с ней у ног статуи Амиды. Я пыталась смотреть на этот мир, как на театр теней, как на иллюзию и порой вспоминала дом, созданный для света, ярких красок, открытого пространства. Но это было по ту сторону вечности. В одиннадцать лет я уже стала старухой. Я скользила по жизни так же, как галька опускается на дно источника. Я решила принять деревню вместе с ее нутром, размалеванным чудовищными картинами. Я решила принять разномастную посуду, коптящие свечи, грязные умывальники, дурно пахнущие отхожие места и тех женщин, что плюют на нашу дверь. Мое счастье умерло вместе с Отцом. И я научилась встречать горести с открытыми глазами.
Молитвы нисколько не смиряли мою ненависть. Желание отомстить, подобно ядовитому жалу, что ни день все глубже проникало во внутренности.
И однажды гнев мой вырвался на свободу.
Баран, [5] сын одного из наших родичей, крепкий и нахальный подросток, возглавлял стайку юнцов, болтавшихся по деревне. При виде нас с Младшей Сестрой они начинали кривляться, передразнивая наши голоса, походку, — в общем, все, что было им непривычно. Как правило, мы, не замечая их вызывающего поведения, просто отводили глаза. В тот день, держа Младшую Сестру за руку, я пересекала узкую улочку, как вдруг из-за деревьев выскочили наши враги.
5
Древние китайцы часто давали детям имена по названиям животных и птиц. Став совершеннолетним, человек получал другое имя (примеч. переводчика).
— Замарашки! — хором вопили они. — Незаконнорожденные!
Кровь застучала у меня в висках.
— Мои дед и дядя с материнской стороны были Первыми Советниками Трона, — остановившись, бросила я. — Моя Мать — родственница Императора. Мы благородны и знатны, а вот вы — простолюдины, голодранцы босоногие, собаки!
— Материнская родня не считается, — возразил Баран. — Да за кого ты себя принимаешь? Ты такая же простолюдинка, как и мы. Простолюдинка!