Шрифт:
ДВЕ ЦАРИЦЫ ПЕТРА НИКОЛАЕВИЧА КРАСНОВА
Обращение к русской истории – вещь, ставшая почти традиционной в прозе русского зарубежья 1930-х годов, вне зависимости от географического положения авторов, их общественных идеалов и политических пристрастий. Недавний для многих авторов XIX век оставил по себе восхитительные образцы исторической публицистики и прозы, а дух состязательности с классиками исторического жанра или, как тогда говорили, «нового прочтения истории», был необычайно высок. К этому стоит добавить стремление большинства писателей зарубежья к утверждению собственной причастности к великой русской литературе, тоску по утраченной связи времен, прервавшейся с приходом большевиков к власти в России, и искрений просветительский
Опыт, накопленный исторической литературой прежде, изобиловал самыми разнообразными примерами описания достопамятных событий. Однако к началу 1900-х годов уровень исторической беллетристики существенно снизился приходом в нее тенденциозных и духовно чуждых величию и славе России романистов, примером которых может служить имя Валишевского. Им-то и был заложен тот поверхностный и бульварный подход к сюжетам из русской истории, который не только на многие десятилетия пережил своего автора, но был взят на вооружение современными последователями, «замахнувшимися» в последнее время на всевозможные трактовки судеб ряда российских монархов.
В противовес легковесной и бульварной литературе во времена оны в России существовали и более серьезные направления. Коротко говоря о них, нельзя не упомянуть мучительно-скучный многотомный официоз Николая Карловича Шильдера и прекрасно структурированные биографические работы Сергея Татищева. В середине XIX века появилась заслуживающая интереса попытка Бильбасова оценить блистательный Екатеринин век вне досягаемости отечественного цензурного комитета, а новый рубеж времен ознаменовался дорогостоящим увлечением Его Императорского Высочества Великого князя Николая Михайловича, создавшего собственные труды о жизни и смерти ряда августейших особ, и поверхностной публицистикой об императорах даровитого Георгия Чулкова.
Приходится признать, что по части увлекательной исторической прозы Россия сильно проигрывала традиционным лидерам в этом жанре – Британии, Франции и Германии. Отличие произведений, ставших классикой в западноевропейской литературе, от усилий русских романистов как раз и состояло в том, что понимание национальной идеи нигде не оказалось столь слабым, как в русской литературе начала XX века. О лаврах Данилевского – образцового романиста-историка – втайне мечтали некоторые представители литературного поколения 1890-х годов, на страницах своих произведений пытавшиеся рассуждать о вечных величинах, в том числе и на материале отечественной истории. Однако уже поздний Серебряный век постарался устраниться от подобных попыток как от некоего рудиментарного явления, не вписывавшегося в задачи «современной литературы».
Наступил период, когда романисты уклонялись от путешествия в глубь российской истории, но столь же скоро возникло возрождение читательского интереса к отечественной истории, произошедшее при быстро сменившихся общественных условиях, вскоре после окончания Гражданской войны. Первые годы в эмиграции прошли под знаком автобиографической прозы и мемуаров, но по мере укрепления российской диаспоры в самых различных уголках мира и перехода к относительно оседлому образу жизни менялись и предпочтения читателей, порождавшие новые рыночные условия для авторов, на что не преминули откликнуться многие литераторы русского зарубежья.
В свете перемен недавняя история российской монархии могла показаться пресным реализмом. И вот одна за другой, в разных уголках мира, появляются книги, герои которых живут и действуют не только в Петровскую эпоху, но и во времена значительно более отдаленные.
В Париже Михаил Андреевич Осоргин берется за целый цикл рассказов из допетровской Руси; его попытку перенимает парижанин Иван Сазонтьевич Лукаш, черпавший свое вдохновение почти изо всех исторических коллизий последних нескольких веков. За ними следуют харбинец Артемий Лишин и житель Берлина Петр Николаевич Краснов, более известный в эмиграции как историк казачества и певец Белой идеи, – каждый из них в меру своего литературного дарования.
Нельзя
Личность Елизаветы Петровны, «дщери Петровой», своим утверждением в роли императрицы положившей конец засилью иноземцев на троне, импонировала многим русским литераторам. Ибо цесаревна, а впоследствии и императрица всероссийская, стала не только олицетворением долгожданного воплощения династической справедливости, но и носителем национальной идеи, воскрешение которой обусловило возвращение России ее положения в семье европейских монархий, кое она занимала при Петре Великом.
Век Екатерины был памятен литераторам-дворянам не только высочайшим дарованием знаменитых вольностей их сословию, но прежде всего чередой национальных триумфов в государственном строительстве и внешней политике, продолжавшей заповеданный Петром путь величия и славы Российской державы.
Эпохи и две женщины, занимавшие в них центральное место, стали для Краснова предметом творческого вдохновения. В реальных исторических образах цесаревны и императрицы его привлекали две их составляющие: непоколебимая верность государственному долгу и личная решительность, умение, когда это требовала обстановка, взять в руки власть и, взявши ее основательно, сделать столь многое для процветания России.
Богатое событиями время дворцовых переворотов, свидетельницей, а впоследствии и участницей которых была цесаревна Елизавета Петровна, – великий соблазн для беллетриста. Запутанные интриги и тайная борьба придворных партий, заговоры и убийства, происходящие на фоне романтического флера, воплотились на страницах романа «Цесаревна», вышедшего в Париже в 1933 году. С перерывом в два года там же увидела свет книга «Екатерина Великая». Составляющие её сюжета стали еще более глубокими и помимо точно выписанных исторических декораций, на фоне которых разворачивается главное действие романа. Читатель знакомится с раздумьями автора о бремени власти, о назначении монарха и важности правильного выбора сотрудников-царедворцев, что всегда отличало «матушку Екатерину». Второстепенные персонажи романа изображены Красновым тоже довольно отчетливо, с приданием им легко узнаваемых черт характера, присущих служилому сословию екатерининской эпохи. Однако в романе не они, а именно императрица получилась наиболее живой и сравнительно достоверной. Ее образ оказался удачно оттененным другими, порой нарочито лубочно выписанными героями. Жанр романа труден сам по себе, и здесь количество прежде написанных произведений редко переходит в качество без одной важной детали – авторского таланта.
Старательный романист Краснов изо всех сил пытался придать своим романам о Елизавете и Екатерине хоть сколько-нибудь возможной увлекательности. Описательное многословие автора, затянутые диалоги героев и порой неуклюжие сюжетные композиции, присущие многим произведениям Краснова, разумеется, не отличались ни изяществом авторского слога, ни ясностью замысла, ни хитросплетением сюжетных ходов. Между тем романы были приняты эмигрантской общественностью и со вниманием прочитаны. Их косвенный успех, выразившийся в раскупаемости тиражей, объяснялся довольно просто. Верный старому монархическому принципу почитания своего сюзерена, Краснов создал произведения куда как более притягательные, чем череда фамильярных опусов, появившихся по обе стороны российской границы в первое десятилетие после октябрьского переворота. На страницах своих книг он с пиететом воплотил славные страницы русской истории и запечатлел благородные образы государынь так, как и подобало бы каждому верноподданному канувшей в Лету Российской империи – достойно, с уважением и глубоким пониманием их исторической роли. Именно поэтому два исторических романа Петра Николаевича Краснова пережили свое время и в новом веке возвращаются к читателям, жаждущим исторической правды.