Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых
Шрифт:
Но не о дворцовых интригах и сплетнях переживала сейчас Федорка. Думала, как любимого выручить. Что может она, простая купеческая дочка?
Князь Потемкин-Таврический зевал в духоте личного кабинета, тоскливо поглядывал на раскинувшийся за окном сад, на блестящую сквозь зелень дубов синь пруда, и вертел в руках анонимный донос.
Некий господин сообщал, что имел недавно беседу с капитан-поручиком лейб-гвардии Преображенского полка Алексеем Потравским, и тот вел недозволенные речи, а именно – угрожал жизни светлейшего. Тоже мне новость, подумал Потемкин. Он на каждом шагу обещает расправиться с князем одной левой. И не только с ним, впрочем. У юноши в силу молодости и горячего нрава врагов при дворе…
Однако аноним этим не ограничился. Далее письмом своим утверждал, что капитан-поручик состоит в заговоре, цель которого свергнуть не только князя, но и ее величество императрицу.
Чушь собачья, заключил светлейший. К означенному капитан-поручику он теплых чувств не испытывал. За пересказ пошлых сплетен о князе и его племянницах посадил бы мерзавца на неделю на хлеб и воду. Хам, наглец и выскочка этот Потравский. Но заговорщик? Вряд ли. Потравский в лицо тебе много чего наговорить может, на дуэль чуть ли не каждого второго вызывает… Безрассудный. Однако и отваги не лишен. В прошлом году поручик Потравский под Керникоски в самое пекло бросался, генерала собой прикрыл. За что и был потом удостоен чина капитан-поручика.
Одним словом, и достоинств, и недостатков у Потравского хватает. Но чтобы плести интриги… Тут не горячий норов нужен, не безрассудная прямота, граничащая с оскорблением, а напротив, холодный ум и подлое сердце.
К доносу прилагались письма капитан-поручика. Несколько любовных. К какой-то псковской девице. В них, кроме всего прочего, всячески высмеивался князь. Светлейший хмыкнул. И было еще три послания-шифра, в которых обсуждалось, как лучше избавиться от румынских крыс – посредством мышьяка, огня или кинжала. Почерк вроде бы Потравского, но более небрежный, чем в любовных письмах. Анонимность автор послания объяснил страхом перед местью Потравского и его сообщников.
Князь устало вздохнул. Коричневый пакет со всей этой мерзостью ему подбросили вчера, на охоте в имении придворного банкира Ричарда Сутерланда. Почему именно ему? Отчего не отправили напрямую в Тайную канцелярию? А теперь светлейшему возись, переправляй. И переправит. Пусть разбираются. И с Потравским – ему не помешает чуть остудить горячую голову, и с банкиром – из его же гостей кто-то подбросил кляузу, если не сам хозяин. А у светлейшего дела поважнее найдутся. Послезавтра – прощальный бал. Потом – в путь-дорогу, в Яссы. Еще в июле должен был уехать, задержался. Дела-дела. Вернее, одно лишь дело держало его в Санкт-Петербурге, но было оно, кажется, безнадежно проиграно…
– Ее императорское величество Екатерина Вторая!
Като в зеленом с золотым платье прошествовала к трону. Десятки красавиц-танцовщиц, что стояли по обе стороны алого ковра, с каждым шагом императрицы раскрывали над головами золотые крылья, сливая их в огромный купол. За их спинами дамы присели в реверансах, мужчины застыли в поклоне. С потолка залы мягко сыпались лепестки роз. Императрица села на трон.
И грянул прощальный бал.
Полонез сменялся вальсом, вальс – кадрилью, кадриль – менуэтом… А после танцы сменялись выступлением балета и театральною постановкой. На сей раз светлейший не стал давать императрице намеков на дурной ее выбор, а просто рассказал о любви посредством балета «Орфей и Эвридика» и комедии «Невеста-невидимка», поставленной по пьесе самой Екатерины. После гостей ждала прогулка по зимнему саду, чьи деревья украшены были фигурками влюбленных ангелочков – они махали крылышками, раскачивались на миниатюрных качелях и звенели серебряными колокольчиками. Пели птицы в листве, журчали разноцветные фонтанчики, в прозрачных озерцах плескались яркие рыбы. Старший внук Екатерины – цесаревич Петр Павлович – гонял птиц, швырялся камушками в рыбок и вообще вел себя так, будто не пятнадцать ему лет, а пять или и того меньше. Как же похож на деда, в честь которого назван, подумал Потемкин, наблюдая за шалостями цесаревича, отпрыска великого князя Павла от первой жены, ныне покойной Натальи Алексеевны. Недаром Като его недолюбливает…
Императрица присела на скамеечку у зеркального грота. Потемкин замер в двух шагах от государыни. Предложит ли сесть рядом? Нет. Молчит. Смотрит задумчиво вдаль, вроде бы и не замечает светлейшего. Он вздохнул. Чего стоят все выигранные войны, весь отстроенный Крым, чего вся жизнь его стоит, если он не может выиграть одну-единственную битву – за эту женщину, его Като, его императрицу, государыню души его и мать всех городов русских? Князь с трудом сдерживался, чтобы не начать грызть ногти. Не столько жаль, что предпочла Екатерина другого – не первый раз поди, а оттого печально, что досталась такому ничтожеству, как этот, с позволения сказать, граф – Платон Зубов. Загубит червяк презренный и государыню, и Россию, дай ему волю только.
Государыня вдруг встрепенулась, поднялась на ноги, взглянула удивленно, словно впервые увидела, на вернейшего слугу своего, улыбнулась милостиво и протянула руку. Князь поспешил поцеловать царственную длань, а затем, взяв Екатерину под локоть, повел к уже накрытым в ее честь праздничным столам под злобные взгляды Зубова. Пусть маленькая, но победа.
Наутро Екатерина выразила князю глубокое восхищение, сказала, что бал по роскоши своей превзошел апрельские празднества.
– Это был прощальный бал, ваше величество.
– В добрый путь, мой друг, – улыбнулась государыня. – Что-то вы сильно бледны. Берегите себя!
И уехала в сопровождении Зубова.
Догорали свечи, захмелевшие гости, хохоча, разбредались по каретам. Золотые ангелочки раскачивались на кукольных качелях. Утихал звон колокольчиков, все ленивей плескались рыбы, попискивали сонные птицы. Волшебный сад миг за мигом утрачивал свое очарование. Тускнел, несмотря на все краски.
Дворец блек, терял роскошь и величие. Без той, кто эти хоромы князю пожаловала, и ему самому нет здесь места.
Готовы ли лошади? Заканчивайте сборы, лентяи.
В путь. В путь.
Государыне не спалось. Уж как ни старался нынешней ночью юный Платон, как ни изощрялся, чтобы ублажить императрицу, отогнать от нее мысли дурные, но всё же по итогу сам был отослан вон. Одна осталась в спальне Екатерина. Дважды просила себе отвар из ромашки, часа два слонялась по покоям, не в силах понять, что же ее беспокоит. И наконец заснула тревожным сном. И увидела…
…осень в Румынии. Роняют желтые листья дубы и клены. Едет в карете светлейший князь Потемкин-Таврический, голова его покоится на коленях у племянницы его, графини Александры Браницкой, единственной из родни, кто приехал к умирающему генерал-фельдмаршалу в Яссы.
– Репки хочется, – обратился он к лекарю своему. – Или хотя бы щей или квасу.
– Нельзя вам, ваше сиятельство, – простонал медик. – Да и нету этого всего.
– Ничего нельзя… Ничего нету… – пробормотал князь, отворачиваясь и морщась от боли, что преследовала его долгие недели.
Но не о близкой смерти печалился Григорий Потемкин, а о том, что не смог выполнить просьбу государыни – сколько раз за последнее время велела она ему беречь здоровье, каждое письмо начиналось и заканчивалось этою просьбой. А он не уберег, подвел свою Като, матушку русскую.