Империй
Шрифт:
Я достал из кармана свои таблички и протянул их недоверчивым нобилям.
– Поразительно! – поразился Гортензий, внимательно изучая написанное. – И что же, каждый из этих значков означает определенный звук?
– В основном они означают слова и наиболее распространенные фразы, – ответил я.
– Докажи, – воинственным тоном потребовал Катулл. – Запиши все, что я сейчас скажу. – И, не дав мне более двух секунд на то, чтобы приготовить новую табличку и взять стило, быстро заговорил: – Если то, что я прочитал в этих бумагах, соответствует истине, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство перед угрозой гражданской войны. Если прочитанное мною является ложью, это – самая отвратительная фальшивка в нашей истории. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека. О том, что Катилина относится к числу горячих голов, нам всем и без того известно, но при этом он – истинный римлянин благородного происхождения, а не какой-то хитрый и амбициозный чужак. Поэтому его слово всегда будет значить для меня больше, чем слово выскочки! Что тебе от нас нужно, Цицерон? Не можешь же ты после всего, что произошло между нами, всерьез рассчитывать на то, что я поддержу тебя на консульских выборах? Так чего ты хочешь?
– Ничего, – с вежливой улыбкой ответил Цицерон. – У меня появилась кое-какая информация, которая, как мне подумалось, может представлять для вас интерес. Я передал ее Гортензию, вот и все. Это ведь вы меня сюда привезли, помните? Я к вам в гости не напрашивался, и поэтому, возможно, именно я должен у вас спросить: «Чего хотите вы?» Угодно ли вам оказаться в тисках между Помпеем с его армиями на востоке и Цезарем с Крассом с поддерживающей их городской италийской чернью, чтобы из вас капля по капле выдавили остатки жизни? Или вы доверите защитить вас двум людям, которых вы поддерживаете на консульских выборах, – один из них дурак, другой сумасшедший, которые в собственных домах порядок навести не могут, не говоря уж обо всей нации? Что ж, очень хорошо, тогда у меня по крайней мере будет спокойна совесть. Я исполнил свой патриотический долг, предупредив вас о том, что происходит, хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в Сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы никогда не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом продемонстрировал вам их истинные лица. Но от тебя, Катулл, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.
Цицерон повернулся и направился к двери, а я, как обычно, последовал за ним, думая, что в тот момент время для него, наверное, остановилось. Мы уже почти достигли утопающего в густой тени дверного прохода, через который нам, без сомнений, предстояло выйти в пустыню политического забвения, как вдруг за нашими спинами прогремел голос (это был сам Лукулл):
– Прочитай!
Мы с Цицероном словно по команде остановились и повернулись.
– Прочитай то, что говорил сейчас Катулл! – снова потребовал Лукулл.
Цицерон кивнул мне, я снова извлек на свет свои таблички и стал читать, с легкостью переводя свои затейливые значки в обычную человеческую речь:
– Если то, что я прочитал в этих бумагах, соответствует истине, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство перед угрозой гражданской войны. Если прочитанное мною является ложью, это – самая отвратительная фальшивка в нашей истории. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека…
– Он мог все это запомнить, – стал протестовать Катулл. – Это все дешевые трюки, подобные тем, которые показывают бродячие фокусники на городских площадях.
– А последнюю часть? – проговорил Лукулл. – Прочитай последнее, что сказал твой хозяин.
Я пробежал пальцем по тексту и, найдя нужное место, прочитал последние фразы Цицерона:
– …Хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в Сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы никогда не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом продемонстрировал вам их истинные лица. Но от тебя, Катулл, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.
Изаурик присвистнул, а Гортензий кивнул и сказал что-то вроде: «Я же вам говорил!» – на что Метелл ответил:
– Что ж, должен сказать, что подобная демонстрация кажется мне довольно убедительной.
Катулл лишь молча смотрел на меня.
– Вернись, Цицерон, – поманил моего хозяина Лукулл, – я тоже удовлетворен. Записи подлинные. Давай на некоторое время отложим в сторону выяснение того, кто кому больше нужен, и будем исходить из того, что сейчас мы нужны друг другу в равной степени.
– А я все равно не убежден, – пробурчал Катулл.
– Тогда позволь мне убедить тебя всего одним словом: ЦЕЗАРЬ! Цезарь, за которым стоит золото Красса, два консула и десять трибунов.
– Так ты думаешь, мы действительно должны разговаривать с этими людьми? – вздохнул Катулл. – Ну ладно, с Цицероном – допустим, но ты, – фыркнул он в мою сторону, – нам точно не нужен. Я не желаю, чтобы это существо с его фокусами приближалось ко мне даже на милю, не хочу, чтобы оно слушало наши разговоры и записывало их с помощью своих дьявольских каракулей. Ни одно слово, прозвучавшее здесь, не должно покинуть эти стены.
После недолгих колебаний Цицерон неохотно согласился и, бросив в мою сторону извиняющийся взгляд, сказал:
– Хорошо, Тирон, подожди снаружи.
У меня не было причин обижаться. В конце концов я был всего лишь рабом – чем-то вроде третьей ноги своего хозяина, «существом», как назвал меня Катулл. И все же я не мог не чувствовать обиду. Зажав дощечки под мышкой, я прошел через длинную анфиладу залов, каждый из которых был посвящен тому или иному божеству – Венере, Меркурию, Марсу, Юпитеру. Взад и вперед бесшумно сновали рабы с тлеющими фитилями, с помощью которых они зажигали лампы и свечи в канделябрах. Я вышел в теплый сумрак парка, наполненный стрекотом невидимых цикад, и по причинам, непонятным для меня даже теперь, заплакал. Возможно, я просто очень устал.
Когда я проснулся, уже почти рассвело. Все мое тело затекло, а туника была влажной от росы. Поначалу я не мог понять, где я нахожусь и как сюда попал, но потом понял, что лежу на каменной скамье у дома, а разбудил меня не кто иной, как Цицерон. Его склонившееся надо мной лицо было мрачным.
– Мы закончили, – сказал он. – Теперь давай поскорее вернемся в город.
Посмотрев в ту сторону, где стояла привезшая нас повозка, он поднес палец к губам, делая знак, что в присутствии управляющего Гортензия лучше ничего не говорить. Мы молча забрались в повозку, и когда она уже выезжала из ворот, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на величественную виллу. На террасах все еще горели факелы, но теперь их свет уже не казался таким ярким, как в ночное время. Никого из аристократов видно не было.
Цицерон, помня, что всего через два часа он должен выходить из дома и отправляться на Марсово поле, где состоятся выборы, то и дело поторапливал возницу, требуя от него ехать поскорее, и тот нахлестывал лошадей, пока спины бедных животных не стали мокрыми от пота. Нам повезло еще, что дороги были почти пустыми, поэтому мы добрались до Фонтинальских ворот как раз к моменту их открытия, и повозка задребезжала колесами по вымощенной брусчаткой дороге вверх по Эсквилинскому холму. Возле храма Теллус Цицерон велел вознице остановить повозку, и оставшийся путь мы проделали пешком. Поначалу это удивило меня, но затем я сообразил: Цицерон не хотел быть замеченным своими приверженцами, которые уже начали собираться у его дома, в повозке Гортензия. Погруженный в глубокие раздумья, он шел впереди меня, привычно сцепив руки за спиной, и я заметил, что его еще недавно белоснежная тога помялась и испачкана грязью.