Империя под ударом. Взорванный век
Шрифт:
Путиловский огорчился успеху своей же записки и восторгу драматурга Ратаева.
— Разрешите подумать. У меня были иные планы на карьеру.
— Да–да! Я знаю, вас ждут на кафедре! И это замечательно. Но сами видите, какие дела разворачиваются… В общем, отдохните, подумайте. Вы куда собрались на отдых?
Путиловский не думал ни об отдыхе, ни о работе. Но тут черт дернул его за язык и он ляпнул, не подумав:
— Хочу в Ниццу съездить, — и сам подивился этому странному желанию.
Лицо Зволянского, как и у всех россиян
— О! как я вам завидую! Ницца, Монте–Карло… Монмартр, Елисейские поля…
И путешественник был отпущен с наказом уже сейчас думать о будущей группе.
* * *
На кладбище было пусто, тихо и печально. Путиловский и Франк зашли в церковь, заказали панихиду по рабе Божьей Нине и теперь уже шли от могилы к выходу.
До этого Франк деликатно оставил друга наедине с Ниной и долго ждал его у дальних склепов, рассматривая могилы примечательные и известные, дивясь короткой жизни одних и длинному веку других усопших. Себе он отмерял длинный век, справедливо полагая: у Бога надо просить много.
Путиловский был задумчив и на вопросы Франка отвечал невпопад или не отвечал вовсе.
При выходе на Невский проспект мимо них пробежала веселая стайка студентов и курсисток. Полненькая задорная курсистка декламировала на ходу Некрасова:
— За идеалы, за любовь иди и гибни безупречно! Умрешь недаром — дело прочно, когда под ним струится кровь!
Высокий студент–путеец, не в силах сдержать радость, предложил разделить ее Путиловскому и Франку.
— Господа! Господа! Вы слышали, господа? Последняя новость! Сегодня стреляли в министра Боголепова! Террор, господа! Ура!
Путиловский застыл на месте, лицо его побелело, он быстро снял перчатку и влепил студенту пощечину.
— Вы безнравственный человек! — прокричал он ему в лицо, трясясь от внутреннего гнева.
— Как вы смеете?! — Налетевшая курицей поклонница Некрасова не могла осознать происходящего. — Боголепов студентов в армию отдал!
— И ч–ч-что? — заикаясь, исступленно кричал Путиловский. — Эт–т-то повод убивать ч–ч-человека? Это п–п-повод?!
— А, г–г-государево око! — презрительно передразнил Путиловского студент. — Долг за мной! Мы еще встретимся! История нас рассудит!
— Господа! Господа! Бросьте их! — слились в хоре свежие молодые голоса. — Идемте в актовый! На митинг! Да здравствует террор!
Путиловский прислонился к Франку и неожиданно и для Франка, и для самого себя начал плакать, вначале тихо, потом слезы полились не останавливаясь.
Он плакал впервые за много лет, впервые со дня гибели Нины, он плакал по ее загубленной жизни, по их несостоявшейся любви, по их неродившимся детям и своей неудачной жизни. Он плакал по совершенно незнакомому ему министру просвещения и по человеку, стрелявшему в министра. Испуганный Франк гладил его по плечу.
— Пьеро,
Видя, что дело серьезно, быстро махнул извозчику и увез Путиловского домой, куда тут же был зван профессор.
Профессор осмотрел лежащего на диване Пьеро.
— Ничего удивительного, — пробормотал он себе под нос. — Сильное нервное истощение.
И прописал лечение бездельем и виноградом. Лучше всего французским.
* * *
В московском «Обществе вспомоществования лицам интеллигентных профессий» в самом разгаре шло заседание редколлегии одноименного журнала. Выступал молодой, но уже солидный инженер Всеобщей электрической компании Евгений Филиппович Азеф. Речь шла о программном выпуске журнала, посвященного методам интеллигентной борьбы за свои права.
Выступающий, дав краткий исторический обзор всего спектра политической и экономической борьбы интеллигентов за свои и в особенности за чужие права, подробно остановился на индивидуальном терроре, начав с классического убиения Цезаря и закончив совсем свежим случаем расправы над жандармским урядником города Коломны, известным своими жестокими методами подавления бунтов на местном базаре при помощи одного лишь кнута. Урядника, как и Цезаря, возмущенные сограждане зарезали кинжалом.
— Главное в любой борьбе — это террор! Любыми способами и средствами! Не останавливаясь ни перед какими жертвами!
Вышедший было вон секретарь Общества вновь просочился через дверь, на цыпочках подошел к оратору и таинственно припал губами к его уху, нашептывая чрезвычайную тайну. Лицо посвящаемого озарилось радостью.
— Господа! — вскричал он. — Само время подтверждает правильность моих тезисов! Только что по телеграфу пришло сообщение: в Петербурге убит министр просвещения, губитель студентов Боголепов. Ну, кажется, террор начался! Ура, господа!
Тут же все прокричали «Ура!» неизвестному благодетелю и защитнику униженных, была образована комиссия по сбору средств в пользу пострадавших при волнениях и послана телеграмма Максиму Горькому, только что прославившему российскую литературу новой песней «О Буревестнике». Графу Льву Николаевичу Толстому, как стороннику непротивления злу насилием, в телеграмме отказали.
* * *
До отправления поезда «Санкт–Петербург — Париж» оставалось всего ничего, и провожающие дружной стайкой толпились у входа в купейный вагон первого класса. Все вещи были тщательно проверены Лейдой Карловной и разложены по полочкам педантичным Бергом.
Евграфий Петрович озаботился о надлежащем обслуживании Павла Нестеровича в пути, о чем вдумчиво побеседовал с проводником вагона и получил полные гарантии требуемого.
Франк оторвал от сердца две бутылки отличного коньяка и теперь горевал об этом: кто же дарит едущему в Тулу самовар? Но главный сюрприз, шепнул он на ухо Пьеро, ждет его впереди.