Империя тишины
Шрифт:
Я вдохнул морской ветер полной грудью и в первый раз за день заговорил на стандартном языке:
– Поскорей бы покончить с этим. Все уже решено.
Находясь здесь в большей безопасности, чем в любой другой части замка, Гибсон тоже перешел на стандартный, пусть даже всего на мгновение:
– Я понимаю эту боль. Время перемен всегда несет с собой беспокойство, но и дает возможности для роста, как мне кажется. Ты должен без страха встретить то, что тебе суждено…
– Или не встретить, – отрезал я.
Схоласт хмыкнул и пропустил
Гибсон выдохнул снова на классическом английском:
– Страх – это яд, мой мальчик.
– Еще один афоризм? – улыбнулся я лучшей полуулыбкой истинного Марло.
– Ну… да, – проворчал Гибсон. – Но он подходит.
– А разве они не всегда подходят? – задумался я, перейдя на лотрианский при виде еще одного патруля, и высвободил локоть из пальцев старого схоласта.
Хотя эта часть разговора была вполне невинной, мы взяли в привычку переключаться по кругу с одного языка на другой – стандартный, лотрианский, джаддианский и классический английский, время от времени добавляя сюда и контактный язык Демархии. Иногда мы даже практиковались в сьельсинском, на котором я говорил довольно бегло даже в те юные годы. Его мы обычно оставляли в резерве для тайных бесед, поскольку все, связанное с Бледными ксенобитами, вызывало подозрение у благочестивой Капеллы.
– На Тевкре теплей, чем здесь, – заметил Гибсон, подхватывая мой лотрианский. – В их системе не хватало комет, чтобы запустить постоянный круговорот воды при терраформировании. Они использовали песчаный планктон для восстановления атмосферы, потому что температура на поверхности такая высокая, что более нежная растительность быстро засыхает.
Перейдя на классический английский, он добавил:
– Тебе придется расстаться со своим нелепым сюртуком.
Я завернулся плотнее в длиннополый камзол и поднял воротник к самому лицу.
– Думаю сохранить его.
По правде говоря, я должен был в скором времени распрощаться со всеми нарядами и примерить либо черно-белые цвета Капеллы, либо изумрудный – схоластов.
– Если мы встретимся снова, я буду носить такую же зеленую одежду, как у тебя.
– Мы не встретимся.
Он сказал так вовсе не из жестокости. Для схоласта это было просто признание очевидного факта. Но он ошеломил меня не меньше, чем полученная от отца пощечина, и я ничего не ответил, все еще пытаясь осознать отрезвляющий смысл этих слов. Я знал, что никогда больше не увижу никого из этих людей. Размеры Империи были огромны, а человечество распространилось еще шире, и мне предстояло путешествовать среди этой тишины погруженным на многие годы в фугу. Я оставлял их всех в прошлом.
Нависшее молчание Гибсон нарушил волшебными словами:
– Я написал тебе письмо.
– Правда? – просиял я.
Мне нужно было бы подавить эту радость, затоптать в апатею, как сделал бы Гибсон, чтобы не дать ей просочиться наружу.
– Да, и там есть кое-какие идеи, как выбраться за пределы системы. И ни одна из них не предлагает положиться на милость пиратов.
Старик спрятал подбородок на груди и встал в тени массивного зубца, поразительно напоминая сову с зеленым оперением, когда его мантия захлопала на ветру. Погрузив руки в широкие рукава, он что-то нащупал там.
– Известно ли тебе, мой мальчик, что мы живем в поистине прекрасном мире?
Это был вопрос не из тех, какие обычно ожидают от схоласта, даже такого человечного, как Гибсон из Сиракуз, и я, застигнутый врасплох, оглянулся на старика. Под глазами у него темнели круги, а плечи сгорбились, словно под тяжким грузом. Он был похож на Атланта, чьи героические попытки удержать весь мир близились к концу.
Борясь с удивлением и преждевременной печалью, я ответил:
– Да, полагаю, известно.
Гибсон улыбнулся, едва заметно, как осенняя паутина блестит на солнце.
– Твой голос звучит неуверенно.
Я невольно оглянулся на монументальную постройку из черного гранита и зеркального стекла, на Главную башню и бастионы своего дома. Тому самому солнечному свету, что превратил поверхность воды в серебристое стекло, не хватило яркости, чтобы осветить замок моих предков, который был словно погружен в грозовую тучу, хотя день был абсолютно ясный.
Я услышал смех схоласта:
– Тебе трудно поверить моим словам, но ты еще не видел это.
Даже не взглянув на него, я понял, что речь идет об океане.
– Видел.
– Гвах! [14] – с упреком фыркнул схоласт. – Ты смотришь, но не видишь.
И я посмотрел.
Океан был именно таким, как я уже рассказывал: полотно волнистого стекла, обрамленное свинцовым заревом. Ветреные острова в этот час и с этой высоты невозможно было увидеть, редкие облака разрезали густыми тенями поверхность моря, превращая серебристую воду в черную, мерцающую, словно бездонная глубина космоса. Гибсон оказался прав – это было прекрасно.
14
Гвах! (Kwatz!) – излюбленное восклицание искина Уммона из «Падения Гипериона» Дэна Симмонса.
– Несмотря на все, что происходит возле отдаленных звезд, – нараспев проговорил Гибсон, руки которого все еще шебуршали в рукавах мантии, – несмотря на случившееся здесь… несмотря на все это уродство, Адриан, мир прекрасен.
Он выпростал из-под материи руку, в которой была зажата маленькая книжка в коричневой кожаной обложке.
– Держи крепче! – Гибсон глубоко вздохнул. – Последний урок перед расставанием.
– Сэр?
Я взял книгу и прочитал вслух название:
– «Король с десятью тысячами глаз»? Кхарн Сагара?