Империя зла
Шрифт:
Чего сейчас меньше всего хотелось, так это сюрпризов от Босса. Кто-нибудь, пристрелите Григора Серпня, сделайте одолжение. Хотя… А вдруг он принес тебе сигарету? Курить хотелось сильнее, чем сдохнуть.
Жаль, толстая скотина одарила тебя вовсе не табаком.
Босс поднес к твоему лицу нечто угловатое, накрытое простыней. Отличной, надо сказать, шелковой простыней. Небось из личных запасов.
— Серпень, ты сломал моей дочери палец, — сказал он. — И ты предал меня.
Из-за спины Босса показался тот осназовец, которого ты разжаловал. Теперь у него на погонах полковничьи звезды. Ты бы поздравил
— Намеренно! Точно намеренно! Объект предупредили, не иначе! И шумели там специально! — На усах осназовца блестели капли пота.
Босс сдернул простыню — под ней оказалась клетка, а в клетке…
Крыс ты ненавидишь.
Ничего нет хуже крыс.
Там, в лагере, у тебя была семья. Когда началась ядерная война, которую потом назвали Революцией, все вокруг умирали. А ты остался жив. Тебя и твоего младшего брата подобрал Дед. Дед — так его звали, просто Дед. Он заботился о вас. Однажды вас хотели съесть каннибалы, но он не дал, хотя мог погибнуть. Вместе вы попали в лагерь для беженцев. Это потом сотни, тысячи подобных лагерей превратились в трудовые поселения для рабов. Тогда еще, не требуя работы взамен, в лагерях кормили жидким супом — вонючая вода, чуть гнилой картошки, чуть пшена. Это потом выживших отрезали от мира колючей проволокой. Сказали, что страна нуждается в самоотверженном труде, страну нужно поднять с колен и потому работайте, граждане, от зари до зари. А вышки с пулеметами — чтобы охранять вас от сволочей снаружи. От тех, кто не хочет жить во имя всеобщего блага…
Трупов везде много валялось, крыс расплодилось много. Очень много. Страна превратилась в крысиный рай. Если б крысы могли, они, наверное, раз в пару лет устраивали бы ядерные удары, а потом пировали радиоактивным мясом.
Тогда не было еще бараков. Не было цехов. Тогда не приковывали к станкам. Не вешали еще посреди лагеря за отказ выйти на работу — и мало ли что у раба воспаление легких и он не может встать с нар.
Тогда жили — выживали, надеялись! — в землянках. Нору каждый рыл себе сам. Дед два дня ковырял землю пехотной лопаткой.
Однажды ночью, когда вы спали, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться, на лагерь напали крысы. Полчища крыс. Миллионы серых тварей. Они заполонили землянку. Они кусали тебя, они ели тебя живьем. Ты до сих пор помнишь их когти на своей коже, их шерсть, хвосты у твоих глаз и крохотные острые зубы. Обезумев от боли и страха, ты выбрался из землянки. Ты бежал. Ты срывал с себя серые тельца, топтал их, уничтожал, плакал.
А твой брат и Дед… Они так и остались в землянке. Брат — ты души в нем не чаял — был слишком маленьким, он еще толком ходить не умел. А Дед… Наверное, он отбивался до последнего, он защищал твоего брата…
Твою семью съели крысы.
А ты выжил, ты испугался и убежал, оставив родных, бросив их умирать.
Тогда, в темноте, ты споткнулся и упал, раскроив лицо о пехотную лопатку — одну из сотен, тысяч лопат, какими выжившие рыли себе могилы. Страшный шрам — вечное напоминание о твоей трусости.
С тех пор ты не боишься никого и ничего.
Разве что…
…терпеть не можешь крыс.
Ненавидишь их.
А в клетке, которую принес Босс, как раз сидела здоровенная серая крыса. Не хомячок, не канарейка, а крыса! Красные глазки ее не сводили с тебя взгляда.
— Где Иван Жуков?
Ты не скажешь им. Ни за что не скажешь!..
— Где Иван Жуков?
Пальцы-сосиски коснулись защелки на дверце клетки.
Ты должен молчать.
Отпущенная на свободу серая тварь прыгнула тебе на грудь. Тебя бы выгнуло дугой, если б не путы. Зубы стучали, в висках гудело. Тварь жрала тебя живьем, ты чувствовал ее на своем горле.
— Где Иван Жуков?
Струя крови из прокушенной артерии окропила Босса, он брезгливо отпрянул.
И вот тут действительно стало страшно. Ты не должен был так глупо умереть, не зная даже, напрасна твоя жертва или нет. Ты — боец, ты можешь принести пользу подполью, ты нужен миллионам рабов. Что ценнее — жизнь опытного борца за свободу, которого вот-вот убьет мерзкая серая тварь, или жалкая душонка мальчишки-союзника?!
Тебя прорвало:
— Уберите крысу!!! Уберите!!! Я все скажу!!! Я… Иван Жуков!!! Он находится на Х-х-х… — Ты захрипел, ты не мог произнести ни слова, хотя желал этого сильнее всего в жизни — просто мечтал выдать пацана, тем самым избавившись от грызуна.
Грызуна, который, похоже, съел твои голосовые связки. И перекрыл своим телом доступ воздуха.
Убийцы все не приходили, и Жуков сам не заметил, как забылся тревожным сном.
Утром на него смотрели как на нечто потустороннее. Не ожидали увидеть живым.
Потом выяснилось, что Костыль и его подручные избежали морозилки, но их рассовали по соседним секторам спецшарашки, передвигаться между которыми можно лишь по специальному разрешению начлага.
Когда вечером, после смены, Иван вернулся в барак, на его нарах лежали тюфяк и одеяло.
…Лагерная жизнь затягивает. Подъем, работа, перед сном домино или нарды под киношку по ящику, отбой. Все просто. Раз в две недели, говорят, бывает полдня выходных, уйма свободного времени, не знаешь, чем заняться.
В столовую строем. Разобраться по пятеркам и надеяться, что не очень-то опоздает начальник цеха, в обязанность которому вменялось водить рабов на прием пищи. То, что опоздает, — факт. Причем, если сильно опоздает, от расстройства чувств и комплекса вины заставит свернуть к плацу, чтобы кружочек промаршировать. Его трижды пытались зарезать, дважды — повесить, разок плеснули в рожу кислотой, потому он такой жуткий, еще страшнее, чем Иван. Но живой, хоть с мозгами и не дружит. У начлага начальник цеха на особом счету, его ценят, но в персы не переведут — такая скотинка нужна на передовой союзного производства.
В столовку, гордо именуемую пищеблоком, следует входить колоннами по одному, затылок в затылок. Возвращаться на рабочее место нужно, ни в коем случае не выпятив животы и горланя замшелую песенку, восхваляющую прозорливость Председателя.
— Москва сильно изменилась? — Старик ковырнул парующую баланду в алюминиевой миске. — Мавзолей с Красной площади не убрали еще?
— С какой площади? — не понял Жуков, что, в общем, неудивительно, ибо в столовой с ним неизменно происходила невероятная метаморфоза: ему будто вскрывали череп и вынимали мозг, а возвращали на место, лишь когда пустела миска с баландой. — Что еще за мавзолей?