Мария обнимает подушку,прижимает ее к животу:мягкую, влажную от болезни,пахнущую курятником.Ей отсекает головумаятник старых часов,подруга вносит Библиюна подносе с чаем.Марат убит любовницей,Робеспьер казнен.Вот и ты куксишься.Инфлюэнция – это блажь.Полюби кого-нибудь.Это полезно душе.Пусть колониального прошлогонам не забыть.Я не хочу любить,а хочу соблазнять, —говорит Мария,она, наконец, поняла себя.Температура не спадает неделю.Народные волнения не утихают.Мария кормит грудьювымышленного ребенка.Откроешь кран – течет молоко.Ванная полная молока.Бумажный кораблик плывет в молоке.Дети плещутся в молоке.И
когда закрываешь глаза —все становится белым.Молоко… вино… какая разница…
Обитель
Детства поднебесные розыв трудовом стекле водолаза:не морская пена, а слезыкаплют из влюбленного глаза.Тянутся резинкой улитки,зацепляя кромку бумаги,длинно распускаются свиткипод дорожкой медленной влаги.Обвенчалась едкая серас женской первозданною ртутью,на устах рождается вера,дышит осмелевшею грудью.Экскурсанты вышли на тропы,в камеры направили взгляды:разобрали сердце Европы,как на барахолке наряды.Тряпочное сердце не бьется,воздухом наполнены жилы.В чистоту глухого колодцазадувает холод могилы.Мы великодушно забудемнепрощенный грех Вавилона,дремлющую Прагу разбудимгромом стеклотары с балкона.Шабаш переходит на шепот,проступает смысл зыбкой вязи…Времени беспечного ропот,вечности случайные связи…
Старик
Пробудишься в безмолвии больниц,отпразднуешь в тоске рассветный час.В окне кружатся стаи белых птиц:они пришли не к нам и не про нас.В домашних тапках выйдешь в коридор,прошлепаешь за этажом этаж.Лифт барахлит, и не поймать мотор…Мы налегке отправимся в тираж.Зеленых стен зловещий шепотокс незрячею душой поводырядаст на прощанье воздуха глоток,убойный, как удар нашатыря.Там в глубине накрыт уютный стол.И над столом таинственный фонарькачается как пьяный богомол,роняя незатейливый янтарь.Одним из самых главных, вкусных блюдты ляжешь на него, как царь Кащей.И над тобой склонится честный людв позвякиваньи вилок и ножей.Застава меж мирами иль вокзал,где в четком расписанье поездоводни поедут на лесоповал,другие на альбомы бедных вдов…Жизнь теплится в стареющих телах,и героизм, как музыка, нелеп,когда в подземных мусорных углахвам кто-то молча подает на хлеб.Скрестите пальцы, крепче кулаки.Из-под дверей клинических палатвыходят бурой крови языки.И тут же возвращаются назад.
В окнах свет такой беспокойный
В окнах свет такой беспокойный легкий, как пожар на закате:так самоубийца запойный мечется в горящем халатев знойной петушиной отвагеизвлекает хриплые ноты,глохнут пузыри мутной браги муторно растут оборотыв вечной беготне муравьиной проступают пятна на солнцевзорванною барской перинойв мировом бездонном колодцемедленно пульсируют шторыслушая гармонь стеклодуваводы золотого Босфора размыкают бухту Гурзуфав миг, когда холеное теложенщины, завещанной богом,на руках влюбленных истлело,вспыхнув электрическим токомв окнах свет такой беспокойный высветил фигурные скальпыподнятые к лампе ладоникрасные крапленые карты…
Чабаклы
Кони встали у деревни Чабаклы,за заборами услышав волчий вой.В голове моей звенели кандалы:так бежал я с одурелой головой.Улюлюкала встревоженная степь.Я на площади пустой упал на снег,уцепившись за колодезную цепь,в ней увидел свой последний оберег.Полетели с перевернутых санейпо оврагам крутобокие кули.Ты не станешь ни богаче, ни бедней.коль придешь испить воды на край земли.Я пил воду ледяную из ковша,Я не мог в ту ночь насытиться водой.Руку левую держала мне душа,Руку правую сковал мне дух святой.Только сердце не досталось никому:ни волкам, ни добропамятной жене,я пил воду, будто нянчил кутерьму,на роду Тобой написанную мне.Мрачным войском встали за полем леса,словно ворон крылья черные раскрыл.Я на небе видел мамкины глаза,Я пил воду – будто с нею говорил.
на гибельном ухабелегкий трепет на устах.К женской ласке равнодушен,лестью искренней смущен,растревожен и разрушенторможением времен.Одураченный любовью,как порукой круговой,делишь зимнее безмолвьес безутешною вдовой.
Артемий, Варвара и Дарья
Жасмин
А. Гаку
В сорок пять лет, я узнал, как цветет жасмин,обломав с сыном ветки с каких-то кустовна обочине серпантина в графстве Монро.Лесная дорога петляла по холмам:из-за поворота в любой моментмогли появиться менты или взбешенные садоводы.Мы привезли букет нашим дамам,и они сообщили нам названье трофея.Подумать только, свершилось!Начался новый виток судьбы под знаком жасмина.Леса дышали влагой разлагающейся плоти,в духоте парниковой отсыревали папоротники и хвощи,в июле окунь и басс начали клевать на червя,забыв о своей хищнической природе.Цветы стояли на столе в обрезанной пластиковой бутылиот «Кока-колы» почти десять дней.Тем летом из Нью-Йорка ко мне часто приезжал мой друг.Мы сидели на дощатых мостках у воды,говорили про Каббалу, Барака Обаму, женщин Востока…Он рассказывал, каким прекрасным будет наш мир,когда американская духовность войдет в каждый дом.Я не спорил, лишь повторял, что свобода,это когда ты можешь идти день за днем по лесам и полям,питаться сушеной рыбой, спать там, где тебя настигнет ночь,рвать грибы и цветы, чтобы когда-нибудь случайноузнать, что такое жимолость… жерест… жасмин.
Курортницы
Ласточке
Колени толкали большую юбку,искрили в колоколе тепла.И мне становилось легко и зябко,когда ты берегом моря шла.Движенье рождается раньше смысла,в безмолвье лопается струна.Все, что мне нужно, – двинуться с места,если дорога мне – тишина.Смотреть им вслед это – шествовать рядом.Пусть щеки опять на ветру горят.Они идут. Лишь одарят взглядом.Неважно, что они говорят.Любовь, словно смерть, отрицает Бога,настолько глубок ее взрослый след.И тени пластаются у порога,и соль полыхает как горний свет.Вода, овладевшая тайной плоти,душа, овдовевшая, как сестра —их тайна о нашем бесстыдном взлетев зиянье утраченного ребра.Мы были вчера беспристрастной глиной,свинцом, уходящим на глубину.Приходит время придти с повинной.И тщательно выбрать себе вину.Они идут. Ты уходишь с ними.Курортный роман обречен на ложь.И ты невпопад произносишь имя,как будто ребенку его даешь.В Эдеме пустеет последний ярус,уборщики брачный чертог метут.И в сердце вселенной белеет парус,лишь волны вокруг времена влекут.
Легенда о мастере Хань-Шане
Памяти Георгия Балла
В долине неспешно смолкает собачий лай,пороги предместий омыты святой водой.Мой сын ушел на большую гору Утай,что под Полярной звездой.Он не взял с собой никаких дорогих вещей.Уголек из печи я вложила в его ладонь.И остался качаться в окошке для малышейдеревянный конь.Бубенец на четках сына едва звенит,полыхает старая лампа в другой руке.Мой мальчик уходит молча в ночной зенит,к мерцанию вдалеке.Его восхождение к Господу длится век.Чем выше поднимешься, тем бесконечней путь.Он жилище находит и расчищает снег.Он решил в нем уснуть.Я вижу, как он растворяется в пустоте,Вот-вот, и годы образ его сотрут.Возносится дух его прямо к Полярной звезде,я чувствую, он не тут.Пусть небеса дают нам хороших учителей,от греха отводят признание и почет.Мой сын больше не чувствует плоти своей.Река не чувствует, что течет.Переписчикам книг в награду за тихий трудкаждую ночь приходят древние мастера.В зеркале тусклом рыбы и птицы плывут.И одна прошептала: пришла пора.Имя Будды Амиды повторено столько раз,сколько вода перебирает в море песка.Он войдет на порог, он не поднимет глаз.В его лампе – огонь родимого очага.У дороги могилу я рыла себе сама.На земле было славно, но и на небе – рай.У наших ворот, словно лес, расступилась тьма.Мой сын вернулся с горы Утай.Свет Полярной звезды размывает густую тьму.Колокольчик звенит, разыгрался в печи огонь.И качается в полузабытом пустом домудеревянный конь.
Сансара
Рассыпчатая сущность кирпича,стены Китайской детская основа,коричневая охра, умбра, марс,сиена жженая, и городской дымокпрозрачно рыжеватый на закате,такая сладкая забытая болезнь. Хромые стулья, проржавевший ключ…Кто погружает вещи в пустоту,становится пустым и безразличным.В чаинках заболоченной воды,всплывающих со дна, не меньше света,чем в искрах… Вечер веслами скрипит,изображая старческий восторг: Незрячие глаза, застывший воск…