Импровизатор

Андерсен Ганс Христиан

Скоро мы опять сидели в карете; стекла были опущены; все мы успели ближе познакомиться друг с другом и теперь радовались, приближаясь к общей цели наших стремлений, к Неаполю. Федериго восхищался живописными группами поселян, то и дело попадавшимися нам навстречу: верхом на ослах ехали крестьянки, накинув на головы подолы своих красных юбок и придерживая у груди малюток; некоторые же везли ребятишек постарше в корзинках, подвешенных сбоку осла; встречались и целые семейства на одной лошади. Особенно хороша была одна группа, будто сошедшая с одной из чудных жанровых картинок Пиньяли: жена сидела позади мужа, положив руку и голову на его плечо и, казалось, спала, а впереди мужа сидел их маленький сын и играл кнутиком. Небо было серо; накрапывал дождичек; не видно было ни Везувия, ни Капри. На поле, обсаженном высокими фруктовыми деревьями и тополями, вокруг которых обвивались виноградные лозы, пышно зеленели хлеба.

— Видите? — сказала мне синьора. — Наша Кампанья — накрытый стол, уставленный и хлебом,

и вином, и фруктами. А скоро вы увидите и наш веселый город, и чудное море.

К вечеру мы прибыли в Неаполь. Вот и роскошная улица Толедо; точно наша Корсо: ярко освещенные магазины, столы на тротуарах, заваленные апельсинами и финиками и освещенные лампами и разноцветными фонариками. Вся улица, с ее бесчисленными огоньками, казалась усыпанною звездами. По обе стороны шли высокие дома с балконами перед каждым окошком. На балконах стояли дамы и мужчины, как будто здесь все еще шел веселый карнавал. Одна карета пересекала дорогу другой. Вот лошади застучали подковами по мостовой, вымощенной кусками лавы. Навстречу стали попадаться маленькие двухколесные кабриолетики; пять-шесть человек помещались в тесном кузовке экипажа, сзади прицепились несколько оборванных мальчишек, а внизу, в сетке, привольно покачивался полунагой лаццарони; и всю эту компанию везла одна лошадь, да еще вдобавок вскачь. Перед домом на углу был разложен костер; двое полунагих парней в одних купальных панталонах и застегнутых на груди на одну пуговицу куртках лежали у огня и играли в карты. Раздавались звуки шарманок, женщины напевали, все кричали, все бегали и суетились — и военные, и греки, и турки, и «инглези». Меня как будто перенесли в совершенно иной мир. Тут жизнь кипела южным весельем, какого я еще не знавал. Синьора хлопала в ладоши, приветствуя свой веселый Неаполь. Да, Рим был могилою в сравнении с ее смеющимся городом!

Мы свернули на площадь Ларго дель Кастелло; тот же шум, то же оживление. Кругом освещенные театры; у входов разноцветные афиши и картины, изображавшие главные сцены дававшихся здесь пьес. На высоких подмостках шумело целое семейство паяцев: жена зазывала публику, муж трубил, а меньшой ребенок хлестал обоих большим кнутом; маленькая же лошадка сидела на задних ногах и «читала» раскрытую перед нею книгу. Посреди толпы сидевших на корточках матросов стоял какой-то человек, размахивавший руками. Это был импровизатор. Высокий старик читал вслух обступившей его толпе «Неистового Орланда», — как мне сказали. В то время как мы проезжали мимо, слушатели принялись шумно аплодировать ему.

— Везувий! — вскричала синьора, и я увидел в конце площади, за маяком, Везувий, подымавший к небу свою дымящуюся вершину. Из боковой расщелины кратера струилась, словно поток крови, огненная лава. Над вершиной горы стояло облако, освещенное заревом лавы. Но все это я видел лишь одну минуту: карета пересекла площадь и подъехала к гостинице «Каза Тедеска». Неподалеку стоял театр марионеток; напротив возвышался другой, поменьше, перед которым прыгал, свистел, хныкал и произносил забавные речи пульчинель. Кругом стон стоял от смеха. Мало кто обращал внимание на монаха, проповедовавшего со ступеней каменной лестницы на другом углу. Коренастый старик, похожий с виду на шкипера, стоял подле него с распятием в руках. Монах сверкающими глазами смотрел на деревянных марионеток, которые отвлекали внимание толпы от его речи.

— Разве так проводят дни, посвященные Богу! — восклицал он. — Нам следует истязать свою плоть, посыпать главы пеплом! А вы словно справляете карнавал! Вечно справляете карнавал — и днем и ночью, изо дня в день, из года в год, пока вас не пожрет преисподняя! Там вы будете ныть, там вы будете зубоскалить, плясать и праздновать, терзаемые вечными муками!

Он возвышал голос все сильнее и сильнее; мягкое неаполитанское наречие ласкало мой слух, как звучные стихи; слова лились мелодической волной. Но по мере того как возвышал свой голос монах, кричал все громче и пульчинель, удваивая старания насмешить толпу. Тогда проповедник, в порыве бешенства, выхватил из рук старика распятие и ринулся с ним в толпу, восклицая:

— Вот вам настоящий пульчинель! На Него смотрите! Его слушайте, если у вас есть глаза и уши! Кирие элейсон! — Побежденная видом святыни толпа сразу поверглась на колени с криком: «Кирие элейсон!» Сам содержатель театра марионеток спрятал своего петрушку. Пораженный всей этой сценой, я стоял возле кареты как вкопанный.

Федериго отыскал для синьоры экипаж, она протянула ему в знак благодарности руку, меня же крепко обняла и обожгла поцелуем, прошептав: «Добро пожаловать в Неаполь!» Когда экипаж ее тронулся, она послала мне еще воздушный поцелуй. Мы с Федериго поднялись в наши комнаты, которые указал нам слуга.

Глава II. ГОРЕ И УТЕШЕНИЕ. ЗНАКОМСТВО С СИНЬОРОЙ. ПРОФЕССОР. ПИСЬМО. ТАК ЛИ Я ПОНЯЛ ЕЕ?

Федериго улегся спать, а я все еще сидел на открытом балконе, выходящем на площадь; с него открывался вид на Везувий. Мне не давал спать этот новый мир, в который меня перенесли как бы волшебством. Мало-помалу на улице подо мною водворилась тишина, огоньки один за другим погасали; было уже за полночь.

Взор мой не отрывался от Везувия, над которым подымался к окрашенным багрянцем небесам огненный

столб; казалось, из кратера выросла мощная пиния, вся из огня и пламени; потоки лавы служили ей корнями, которыми она крепко вросла в гору. Душа моя была потрясена этим величественным зрелищем; из вулкана и с тихого ночного неба мне слышался голос самого Бога. Это была одна из тех минут, когда, если можно так выразиться, душа человеческая созерцает лицом к лицу Бога. В эту минуту я ясно постигал всемогущество, мудрость и благость Того, Кому служат и повинуются молния и ураган, без Чьей воли не упадет на землю и воробышек. На меня снизошло просветление, и, созерцая свою жизнь, я ясно видел в ней перст Божий: ведь всякое, даже несчастное, событие служило лишь к лучшему! Несчастная смерть моей матери, задавленной бешеными лошадьми и оставившей меня обездоленным сиротой, грозила отрезать у меня всякую надежду на лучшее будущее. Но не это же ли событие послужило настоящей и благороднейшей причиной, побудившей Eccellenza позаботиться о моем образовании, чтобы таким образом загладить свой грех передо мною. Затем схватка Мариучии с Пеппо и несколько ужасных мгновений, которые мне пришлось пережить в его жилище, толкнули меня в водоворот жизни; но не попади я в Кампанью, к Доменике, Eccellenza, может быть, никогда бы и не обратил на меня особенного внимания. Таким образом, я перебирал в памяти все главные события моей жизни и находил между всеми ими ясную и мудрую связь. И только перед последними событиями она как будто обрывалась. Знакомство с Аннунциатой озарило мою жизнь весенним солнышком, заставившим распуститься в моей душе каждый бутон; ради нее я бы сделался всем, ее любовь осчастливила бы меня вполне. Любовь Бернардо была лишь чувственным порывом, и в случае потери Аннунциаты он скоро утешился бы. Но, увы! Аннунциата любила его, и это разрушало все мое земное счастье! В этом случае я переставал понимать премудрые цели Провидения и только горевал о своих несбывшихся мечтах. Вдруг под балконом зазвучала гитара; какой-то человек в плаще перебирал струны и тихо напевал песнь любви. Немного погодя соседняя дверь отворилась, и певец скрылся за нею. Счастливец! Его ждут поцелуи и объятия!.. А я все сидел и смотрел то на прозрачное звездное небо, то на блестящее темно-голубое море, на котором играли огненные отблески лавы, извергаемой Везувием. «Чудная природа! — воскликнул я мысленно. — Ты моя возлюбленная! Ты прижимаешь меня к своему сердцу, открываешь для меня небо и целуешь меня каждым дыханием ветерка! Я и буду воспевать тебя, твою красоту, твое величие! Я стану громко пересказывать народу то, что ты тихо шепчешь моему сердцу! Так пусть же оно истекает кровью! Бабочка, трепещущая на булавке, блестит еще ярче, поток, низвергающийся со скалы и разбивающийся в пену, смотрится еще прекраснее — такова же и участь поэта. К тому же жизнь ведь лишь краткий сон, мечта! Когда мы встретимся с Аннунциатой в ином мире, она ответит на мою любовь взаимностью; все чистые души любят друг друга; рука об руку летят блаженные духи к Богу!»

Вот какие мысли и чувства зрели в моей душе, и она мало-помалу ободрилась и окрепла; я твердо решил попытать счастья на поприще импровизатора; ведь к этому давно влекло меня мое сердце. Одно только еще смущало меня: что скажут Eccellenza и Франческа о моем бегстве из Рима и об избранном мною новом поприще? Они-то думают, что я прилежно занят своими книгами!.. Мысль эта не давала мне покоя, и я сейчас же, ночью, принялся за письмо. С сыновней доверчивостью подробно изложил я в нем все, что случилось со мною, описал свою любовь к Аннунциате, прибавил, что единственную отраду я нахожу теперь в природе и искусстве, и закончил мольбой о добром ответе, который могло продиктовать им их любящее сердце. Не получив его, я не сделаю ни шагу, не выступлю публично. Я рассчитывал, что они не заставят меня протомиться больше месяца. Слезы так и капали из моих глаз на письмо, но, окончив его, я почувствовал, что с сердца у меня как будто свалился камень. Скоро я заснул крепким, спокойным сном, какого не знавал уже давно.

На следующий день мы с Федериго устроили наши дела. Он переехал на квартиру в одну из боковых улиц, а я остался в «Каза Тедеска», откуда мог любоваться Везувием и морем, двумя новыми для меня чудесами мира. Я ревностно посещал также музей Борбонико, театры и гулянья и через три дня совсем освоился с чужим городом.

На четвертый день нам с Федериго было прислано приглашение от профессора Маретти и его супруги Санты. В первую минуту я было подумал, что это ошибка: я ведь не знал этих лиц, а между тем приглашение относилось главным образом ко мне, и я уже должен был ввести в дом Федериго. Из расспросов я, однако, узнал, что Маретти — ученый археолог и что синьора Санта только что вернулась из поездки в Рим, — вероятно, мы познакомились с нею в пути. Значит, это была наша неаполитанка!

Вечером мы с Федериго отправились по приглашению. В ярко освещенном салоне мы нашли уже довольно большое и веселое общество; блестящий мраморный пол отражал яркие огни канделябров; огромный камин, огороженный решеткой, распространял вокруг приятную теплоту.

Хозяйка дома, синьора Санта, — мы ведь уже знаем ее имя, — встретила нас с распростертыми объятиями. Светло-голубое шелковое платье очень шло к ней; не будь она так полна, ее бы можно было назвать красавицей. Она представила нас обществу и просила быть как дома.