Имя мое — память
Шрифт:
Я понимал, что София может покинуть меня. Исчезнуть на целые столетия, не подозревая даже о моем существовании. Моим делом было искать и вспоминать, ее делом — исчезать и забывать. Мне невыносимо было первому покинуть ее. Я пытался удержать те семнадцать дней с такой страстью, как ничто и никогда.
Ничего иного я не мог придумать, как только любить ее. Это все, на что способен человек.
Очевидно, София тоже догадывалась об этом. Когда в тот вечер она пришла ко мне в палату, я заметил в ее глазах печально-вопрошающее выражение. Словно говорила:
Двух других обитателей моей палаты уже не было — один ушел из жизни, а другого перевели в госпиталь ближе к его дому в Суссексе. Не могу сказать, чтобы мне их недоставало. Их отсутствие придавало новую окраску нашим встречам с Софией.
— Можно поделиться с тобой секретом? — окидывая взглядом комнату, спросила она.
— Прошу тебя.
— Здесь была моя спальня.
Я прислонился спиной к подушке.
— Твоя спальня? — Я осматривал желтые стены, высокие окна с цветастыми портьерами, тянущиеся вдоль стены книжные полки. Действительно, это помещение не напоминало больницу. — Как это возможно?
— До того, как дом реквизировали.
— Неужели? Так ты здесь жила? — По ее акценту и манерам было ясно, что она из хорошей семьи, но я не отдавал себе отчета в том, насколько хорошей. Я принял это к сведению. — Значит, я ночевал в твоей спальне.
София кивнула с озорным видом.
— Мне это нравится.
— Правда?
— Да. Очень. А где ты живешь сейчас?
— В одном из коттеджей у реки.
— Ты не против этого?
— Нисколько. Я была бы рада остаться, даже после войны.
— Но вы переедете сюда обратно?
— Полагаю, да. Если это когда-нибудь закончится.
— А ты не хочешь?
Она пожала плечами.
— Тут уже не так радостно, как прежде. Для меня с отцом дом чересчур велик, а сад весь зарос.
При мысли, что София родилась в этом благородном доме, мои намерения показались мне нескромными. Вероятно, она была леди Констанцией. Она вернулась в качестве жены мирового судьи, а я был босоногим сиротой.
Узнав о ее причастности к этому дому, я стал постепенно подпадать под его очарование. Старый дом, доверху наполненный старыми вещами. Зная, что я умираю, она приносила мне кое-какую одежду из гардероба ее деда, а затем предусмотрительно удалялась, пока я пытался надеть что-то на себя. Из-за того, что я умирал, она соглашалась брать меня на прогулку по верхним этажам и показывала комнаты, где спали знаменитые мужчины и женщины, иногда вместе.
На следующий вечер София принесла мне книги из библиотеки.
— Если ты прожил так долго, как говоришь, то, вероятно, все это уже читал.
Я изучил корешки книг.
— Да. — Я указал на Овидия: — Читал его на латыни. А вот Аристотеля по-гречески.
— Так ты читаешь на латыни и греческом?
По моему произношению и манерам она догадывалась, что я не выпускник муниципальной школы. София смотрела на меня побуждающим взглядом, в котором можно было прочесть и симпатию тоже.
— Разве мог бы я этого не уметь, живя так долго?
— Какие еще языки ты знаешь?
Я
— Много разных.
— Например?
— Назови какой-нибудь, и я отвечу.
— Арабский?
— Да.
— Русский?
— Не современный — да.
Она кивнула с сомнением, но была приятно удивлена.
— Ладно. А немецкий?
— Разумеется.
— Японский?
— Нет. Ну, чуточку.
— Французский?
— Да.
София покачала головой.
— Ты со мной честен?
— Абсолютно. Всегда.
— Трудно поверить в то, что ты говоришь.
Я дотронулся до ее вьющихся волос, и она не отстранилась. Я был счастлив.
— Почему бы тебе не поискать в твоей библиотеке? Постарайся найти книгу на языке, которого я не знаю.
Казалось, ей понравилась моя просьба. В тот вечер она принесла мне восемь книг на восьми языках, в каждой из которых я прочитал и перевел для нее по отрывку. София смогла в какой-то степени проверить меня в латыни и греческом, а итальянский, французский и испанский она знала уверенно.
— Но эти языки легкие, — запротестовал я. — Романские языки. Принеси мне книги на венгерском, на арамейском.
С ее лица пропало задорное выражение.
— Как тебе это удается? — тихо спросила она. — Ты начинаешь меня пугать.
Следующие несколько вечеров она приносила мне из дома разнообразные предметы. После книг и языков моим вторым испытанием стали музыкальные инструменты. Ее прадед был коллекционером. А я мог объяснить происхождение этих инструментов и играть почти на всех. Я играл на костяном авлосе и свирели Пана, натертой древним воском, и дул в римскую трубу, на которой два раза играл на протяжении своей военной карьеры в Анатолии. Эти инструменты были слишком старыми и не давали хорошего звука, но, по крайней мере, я сумел продемонстрировать, на что способен.
София смогла принести мне только часть инструментов, но вот однажды вечером повела меня, одетого в бриджи ее деда для верховой езды, из ее бывшей спальни в музыкальную комнату, где я с восторгом играл на клавесине. Пальцы мои огрубели, и, честно говоря, я не обладал большим талантом, но присутствие девушки в такой момент, а также моя память выручили меня.
Мне так хотелось ее поцеловать.
— Ты такой необыкновенный, — сказала она. — Как тебе удается?
— Если бы ты знала, сколько лет я играл, то не стала бы называть меня необыкновенным. Те пальцы, которые есть у меня сейчас, не вполне мне подходят.
— Ты говоришь так, словно у тебя были другие пальцы.
— Да. Сотни. Чтобы играть по-настоящему хорошо, необходимо тренировать мышцы и обладать определенными физическими данными.
Она отвернулась, и я испугался, что зашел слишком далеко со своими сотнями пальцев. Спустившись с небес на землю, я понял, что устал, выдохся и раздосадован тем, как быстро слабеет мое тело. Как я вообще мог желать поцеловать ее?
— Я правда не понимаю, как ты, такой молодой, умеешь делать многие вещи, — ласково произнесла София.