Имя мое — память
Шрифт:
Даже захватывающие вещи большую часть времени бывают скучными. Войны. Съемочные площадки. Отделения экстренной медицинской помощи. Та война являлась очередной войной, на которой мы в основном садились в кружок и играли в азартные игры, похвалялись, напивались, наблюдая, как ввязываются в драку самые отчаянные пьяницы, и мой брат в их числе. Все происходило почти так же, как на любой другой войне, в которой я участвовал, включая и Первую мировую войну. Незабываемые моменты — когда ты убиваешь или убивают тебя — занимают совсем немного времени.
Наконец дело дошло до выполнения задания. Мы совершали набег на лагерь,
— Это деревня туарегов? — обуреваемый жаждой крови, спросил я.
Я считал это племя повинным в смерти моего дяди.
Мой непосредственный командир хорошо понимал, как побуждать солдат. Он знал, какой ответ мне нужен.
— Конечно.
Я совершал вылазку с ножом и незажженным факелом. Помню, что держал нож в зубах, но это скорее эмоциональная память, а не фактическая. Я изо всех сил стараюсь отсеивать факты, однако существуют исключения, когда некоторые из них более приятны, чем другие.
Когда я смотрю на себя в той жизни, то это получается в основном извне. Мне представляется, что без осознания собственной памяти это был еще не я, а обыкновенный человек, который станет мной, и я смотрю на него издали. Я сопоставляю внешний облик этого неряшливого, стеснительного и неумелого юноши с той свирепостью и самомнением, какие, как я знаю, царили у него в душе.
Мои товарищи-налетчики были такими же, как я, — самыми молодыми, самыми отъявленными. Их на войне теряют больше всего. На нас можно было положиться в том, что мы различаем только белое и черное и вернемся из боя невредимыми или не вернемся вовсе. Мы рассредоточились по долине, готовые начать войну.
В какой-то безлунный час той ночи примерно четверть нашего войска сделала крюк, чтобы отыскать воду. Во главе отколовшейся группы поставили моего брата, и я пошел с ним. Воду мы нашли, но не могли потом разыскать наше войско. Нас было примерно двадцать, и мы блуждали в сухих низкорослых зарослях. Я догадывался, что брат в замешательстве, но не хотел этого показать. Он настолько трепетно относился к власти, что она его моментально развращала.
Он собрал свою группу.
— Мы пойдем прямо к деревне. Я знаю, куда надо идти.
Похоже, он действительно знал, куда идти. Когда мы впервые увидели деревню на горизонте, рассвет еще только занимался.
— Мы пришли сюда первыми! — ликовал брат.
Мы на минуту сошлись вместе, чтобы зажечь факелы от костра. Помню алчные глаза, освещенные отблесками пламени. Мы все хотели заработать свою долю.
Деревня оказалась скоплением темных лачуг с соломенными крышами. Я представил, как в них сидят, съежившись, злобные вражеские солдаты. Я поднес факел к сухой крыше первого жилища, к которому подошел. Солома существует для того, чтобы ее сжигать. Наблюдая, как огонь разгорается и охватывает крышу, я возликовал. Приготовил нож для любого, кто выйдет и столкнется со мной. Потом отвернулся к следующей хижине и поджег ее факелом. За моей спиной раздавались вопли, но я слышал лишь собственный возбужденный рев.
Когда я приблизился к третьему дому, до моего сознания начали доходить определенные запахи и звуки. Огонь создал нереальный, безумный рассвет, но сейчас солнце
Смущенный и разозленный видом детской одежды, висевшей на веревке, а также и тем, что крыша лишь потрескивала, но не хотела разгораться, я вернулся к входу в хижину. Пламя факела, казавшееся таким ярким в темноте, на солнечном свете выглядело вялым и ненастоящим. Ветер разнес дым, и я увидел, что на многих огородах протянуты веревки для сушки белья. Жители не прятали у себя солдат; они выращивали тыквы и дыни, а также сушили белье. Некоторые огороды уже пылали.
Я не знал тогда, чем еще заняться, кроме как поджечь дом. Иных мыслей быть у меня не могло. Собственному замешательству я противопоставил действие. Стал поджигать дом снизу — его добротно сделанный деревянный каркас. Невольно я подумал о деревянном каркасе, который мы когда-то строили для нашего дома. Потом я поспешил на другую сторону, где нашел подгнивший кусок кровли, который можно было поджечь. Наконец огонь занялся; языки пламени, потрескивая, лизали кровлю. Мне показалось, я услышал доносящийся изнутри крик младенца.
Теперь огонь пылал вовсю. Не могу сказать, какое чувство мной владело — ужас или гордость. Я словно оцепенел. С трудом заставил себя отойти от одурманивающего жара.
Дом представлялся мне головой с разметавшимися горящими волосами. Два окна были как глаза, а дверь как рот. К моему изумлению, рот открылся, и появилась молодая девушка в ночной сорочке.
Думая об этом, я стараюсь представить ее отстраненно, как незнакомку, которой она была для меня тогда, а не как любимую девушку. В воспоминаниях я немного меняю ее.
У нее были длинные распущенные волосы. Когда она повернула ко мне лицо, на нем было написано очень странное выражение. Наверное, она догадалась, что именно я совершил. Я стоял перед ее горящим домом с факелом в руке. Факел уже потух. Его оказалось достаточно, чтобы уничтожить их дом и отнять у них жизни, но теперь он превратился в ничто. Я слышал, как за ее спиной плачет младенец.
Мне хотелось вызволить девушку оттуда. Она была красивой, как газель. Большие зеленые глаза вспыхивали желтыми огоньками. Я запаниковал. Кто ей поможет?
Я переметнулся на другую сторону. Мной овладел ужас. Я намеревался потушить огонь. Там ребенок, он может погибнуть. Видимо, ее сестра или брат. А ее мать тоже в доме? «Ты должна ее разбудить, — хотелось мне крикнуть. — Я помогу тебе».
Казалось, я уже не понимаю, кто совершил это ужасное дело, но она-то понимала. Пламя ревело. Ветер раздувал огонь, который распространялся все шире. Вокруг девушки плясали языки пламени.
— Беги! — закричал я.
Глаза ее выражали озадаченность и печаль, но не страх и панику, как мои глаза. Ее лицо было в той же степени спокойным, как мое — встревоженным. Я сделал шаг в ее сторону, но меня остановил нестерпимый жар. Между нами клубилось и шипело пламя.