Имя твоё...

Амнуэль Павел Рафаэлович

Вопрос представлялся риторическим, но, задавая его, я уже знал, как ответить.

Нам нужно было расстаться с Алиной. На время, только на время, но как мне этого не хотелось!

– Алиночка… – сказал я.

– Я знаю, – сказала я. – Пожалуйста, Веня, не уходи. То есть, если это нужно, тогда… Но я не знаю, как буду без тебя.

– Я ненадолго, – пробормотал я. – Скоро вернусь.

Я действительно в это верил.

Уйти. Как? Я попробовал ощутить себя – я прекрасно понимал, что в действительности сижу на диване вовсе не в гостиной Алины, а в своей квартире в Кацрине. Я попытался ощутить собственное тело – ноги, руки, голову, но ощущал только мысли, только мысли были сейчас моим «я», и на мгновение мне стало страшно, я подумал,

что потерял себя навсегда, я не был готов жить только мысленно, быть бесплотным духом. Впрочем, это ощущение исчезло так же быстро, как возникло, меня уже не было с Алиной, меня вообще нигде не было, появилось знакомое уже чувство отсутствия пространства, но время еще длилось, и секунду спустя я увидел перед собой белый экран – точка раздулась и стала плоскостью, и еще я понял, что у меня есть рука. Правая рука. Мысли и рука – это и был теперь я. И экран. И еще какая-то сила, заставившая меня-мысль направить меня-руку и написать на белой поверхности (чем? у меня не было в пальцах карандаша или ручки!) четкие слова, которые я воспринимал отдельно от себя – через руку и мысль:

«Будь открыт и будет открыто. Иди, куда ведут, и не оглядывайся. Ты знаешь все, но боишься того, что знаешь. Знание не воспринимается через страх. Отринь».

И еще раз: «Отринь!»

Господи, ну почему мое внутреннее «я» выражается так выспренне и туманно? Ну, чистый пророк – они тоже никогда не говорили с людьми на понятном всем языке.

Но хоть что-то. Оказывается, я все знаю, но боюсь, и потому не понимаю того, что мне уже вроде бы известно?

Экран померк, текст стерся, будто по серой и быстро темневшей поверхности провели губкой, чернота возникала, продавливаясь сквозь экран, проливалась на меня невидимым светом, и я неожиданно понял, что у меня есть тело. Наверняка это было не то знание, о котором писал предок, но сейчас меня мое тело, будто проросшее из моих мыслей, обрадовало больше, чем могло бы обрадовать прямое указание о том, что и как мне нужно делать в ближайшем будущем.

У меня были руки, ноги, сердце (оно колотилось, как мышиный хвостик!), плечи, голова, я поднес ладони к лицу и провел ими по глазам (почему-то веки были влажными, неужели я плакал?). Глаза раскрылись, и я увидел.

Мне казалось – во всяком случае, я ожидал именно этого, – что я нахожусь в своей комнате перед своим компьютером. Так ведь было, и это я считал той точкой отсчета, которая связывала мою измененную систему координат и восприятия с реальным миром. Если этой точки больше не существует… Тогда кто я? Где? Почему?

Мгновенный укол страха заставил меня внутренне сжаться. Так человек, не понимающий, где находится и как здесь оказался, щиплет себя, чтобы связать с реальностью собственные ощущения. Укол страха и был таким мысленным щипком, после которого я понял, что действительно существую, но вовсе не там, где ожидал.

Я сидел в кабинете следователя Бородулина (знакомый стол, знакомая картина на стене), на мне была легкая одежда, которая мне сильно жала, поскольку была на размер или даже два меньше, чем я обычно носил. Одежду мне дали в прозекторской, это я почему-то помнил, и сказали, что ненадолго, потому что не мое это, а от другого покойника, а мое мне дать пока не могут, потому что моя одежда еще не прошла экспертизу.

– Значит, вы утверждаете, – сказал Бородулин, стараясь не смотреть в мою сторону, это выглядело бы смешно, если бы я не ощущал, как страшно было этому человеку находиться рядом со мной, – вы утверждаете, что провели ночь с приятелем по имени Антон Заварзин, и он может это подтвердить?

Я промолчал.

– Да или нет? – спросил следователь, показывая мне свою макушку с залысиной.

Я кивнул. Пусть поднимет голову, пусть посмотрит на меня, в конце концов, разве я обязан говорить? Пусть посмотрит, если хочет знать мой ответ.

Бородулин, должно быть, все-таки решил посчитать молчание знаком согласия.

– Значит, – продолжал он, старательно выписывая в протоколе букву за буквой, будто на уроке каллиграфии, – к Алине Сергеевне Грибовой вы отправились только утром, а не вечером?

– Конечно, – сказал я. Вернее, не сказал, а подумал, говорить мне не хотелось, мне хотелось молчать, а еще лучше уснуть, желательно – вечным сном, из которого меня вырвали против моего желания; в отличие от этого надутого индюка, я знал, что такое смерть, что такое смертельный сон, я знал, как это прекрасно и какое отчаяние настигает человека, если его будят и заставляют вернуться в мир, который он с таким удовольствием покинул. К счастью, такие случаи чрезвычайно редки. К несчастью, такое случилось со мной. К счастью, я мог показать следователю путь, по которому сам прошел на ту сторону. К несчастью, этот человек не мог моей помощью воспользоваться – значит, и смысла не было стараться.

– Да или нет? – переспросил Бородулин с хорошо слышимым раздражением. Но головы не поднял. Ну, так это его проблемы. Почему я должен раскрывать рот? Мне не хочется.

На этот раз следователь не мог считать мое молчание знаком согласия и заставил себя поднять на меня взгляд. Я понимал, что зрелище это не для всякого – не говорю о нервах, нервы здесь ни при чем, смотреть на зомби может и благородная девица, а крепкий мужчина, привыкший мочить своих врагов, упадет в обморок и вряд ли оклемается. Не в нервах дело, а в физической структуре организма, с нервной системой не связанной. Впрочем, я не стал объяснять эти простые истины следователю – зачем? Пусть посмотрит в мое белое с синевой лицо и мои глаза, в которых просвечивает бездна потустороннего для этого человека пространства-времени. Пусть прочитает в моих глазах ответ, если он не способен прочитать ответ в моих мыслях.

– Да, – пробормотал Бородулин с содроганием и поставил в протоколе соответствующую закорючку. Чтобы прийти в себя и подготовиться к следующему вопросу, ему понадобились две минуты и одиннадцать секунд – я смотрел на часы, висевшие над головой следователя: секундную стрелку будто толкала по кругу не электрическая энергия, а энергия стремления к будущему спокойствию.

– Когда вы пришли к своей… к Алине Грибовой? – спросил, наконец, следователь и, задав уже вопрос, понял все-таки, что сформулировал его неправильно. Разве я мог ответить «да» или «нет"? А прочесть в моем взгляде или в мыслях любой другой ответ Бородулин был не в состоянии, и пора бы ему уже это понять.

Понял все-таки.

– Э… – сказал он. – Вы пришли к Алине Грибовой сегодня утром, примерно в половине девятого?

Молчание было расценено как знак согласия.

– В вашем кармане находился нож с лезвием длиной восемь сантиметров. Это так?

«Так», – сказал я, полагая, что Бородулин не станет спрашивать, почему я отправился к любимой женщине, взяв с собой не обязательный для интимного свидания предмет. Тогда и я не стану объяснять товарищу милиционеру, что после ночи бурных возлияний – как физических, так и душевных (я выговорился на всю оставшуюся жизнь, слов во мне осталось ровно столько, чтобы спросить Алину: «Да или нет?») – я плохо соображал, что делаю, и нож в карман мне сунул мой любезный приятель Антоша; когда-нибудь при встрече (могу себе представить, где она произойдет) я спрошу его, почему он это сделал, хотя и знаю, что он не сможет ответить. Скорее всего, потому что насмотрелся телесериалов, где герои именно таким способом выясняют сложные отношения.

– Так или нет? – переспросил Бородулин.

«Ну, так, так!» – подумал я, следователь кивнул, вписал ответ в протокол, не будучи уверен, что понял меня правильно. Но глаз не поднял и задал следующий вопрос:

– Вы достали нож из кармана, когда говорили с Алиной Грибовой?

«Нет», – твердо сказал я, и следователь вздрогнул. Должно быть, он все-таки краем сознания воспринимал мое душевное состояние, мои «да» или «нет» выглядели в его восприятии, как вспышки зеленого и красного света.