Имя твоё...
Шрифт:
Мы двигали диван, и сережки на том месте, где он стоял, не было… А потом двигали диван еще примерно месяца через два, потому что хотели переставить его к противоположной стене, но так оказалось хуже, и мы поставили диван на старое место.
Но если сережка оказалась под диваном, значит, она там находилась все время, это ясно! Она могла притаиться в щели между досками, там было много щелей, и пыли в них было достаточно, тетя Зина не очень-то следила за чистотой в квартире…
А теперь… Теперь? Да, теперь, когда ты поняла, что сережка появилась под диваном только в тот день, когда ты ее там нашла… Когда познакомилась с Валерой. Будь честна сама с собой, как ты честна сейчас со мной… Я… Я не могу и не хочу скрывать от тебя ни одной мысли и ни одного уголка памяти… да, тебе кажется, что не скрываешь, как от самой себя. На самом деле я вижу в тебе то, чего ты не замечаешь,
Господи… Ага, видишь? Получилось. Но ведь этого не может… А как иначе?
Я не видела того человека, который…
Но в памяти твоей сохранился его образ, созданный подсознанием по таким мелочам, как тембр голоса, шаги, шелест одежды, ты не представляешь, родная моя, на какие чудеса способна память – то, что Шерлок Холмс проделывал сознательно, наша интуиция постоянно делает без того, чтобы сообщать нам о своих выводах. Каждый из нас на самом деле куда лучший сыщик-аналитик, нежели Холмс, только узнать нам об этом доводится лишь в редчайших случаях, когда интуитивно сплетенная сеть получается или слишком тяжелой, или слишком легкой, когда в ней или слишком много важного знания, или, наоборот, слишком мало. В обоих случаях интуиция или опускает сеть на дно, или выталкивает ее вверх, и тогда – эврика! – мы вдруг чувствуем, как что-то поняли.
В твоем мозгу эта картинка, эта сложнейшая мозаика, где даже тайфун в Японии занимает собственное место, сложилась и выстроилась, но помнить ты этого не могла, понять – тем более, но сейчас-то…
Погоди, Веня, я попробую сама. Не помогай. Ты сдвинул с места лавину, и она покатилась. Тот старик, что приходил к Зине и голос которого я слышала из своей комнаты, и тот таксист, что отвозил нас с мамой домой из больницы, и Валера, с которым я познакомилась значительно позднее, – одно и то же лицо?
Одна и та же суть.
Разные люди, но с одной душой? Ты это хочешь сказать?
Нет, души у них могли быть и разными, но суть одна – суть их в материальном мире.
Не понимаю.
«Клон». Ключевое слово.
Не понимаю.
Послушай: в мироздании, которое я как-то представил троекратным – материальное, духовное, нематериальное, – существуют сути вещей… Идеи – в третьем мире. Волновые пакеты – во втором. Материальные воплощения – в первом. Нашем. Тело умирает быстро в масштабах Вселенной. Волновой пакет распадается медленно. Идея вечна. Адам и Ева были первыми, в чьих земных телах воплотилась вечная идея любви. Идеальная любовь, потому что души их были идентичны. Не знаю, правильно ли говорить – клоны одной души. Но «родственные души» – еще хуже, это определение ненаучное и неверное. Пришло время, Адам и Ева умерли. Их волновые пакеты, мировые линии… Хорошо, назови это душами. Их души не раз возвращались в материальный мир, но всякий раз… почти всякий… приходили порознь, в разное время, в разных странах… клоны не могли найти друг друга в материальном мире и возвращались в свой. Лишь очень редко… Орфей и Эвридика. И еще некто Айно и Кербела, я не знаю кто это, может, они жили где-то на островах Океании или в джунглях Индии, но их любовь тоже изменила мир.
Как наша.
Мир изменится?
Мир уже меняется, происходят процессы, которых не было прежде, и это скоро станет заметно. Не сегодня. Может, не через год. Мироздание медленно обретает новое равновесие.
А Валера?
Да, тоже клон. Клон нашей с тобой общей души. Без него невозможно победить смерть. Он нужен, как катализатор в химической реакции. Как Змей для Адама и Евы. Ад для Орфея и Эвридики.
Айно и Кербела?.. Что-то было и тогда, но нам не дано узнать…
Я чувствую, что ты прав, мой хороший, мне не нужно доказывать, что это так, но… как все-таки?
Как… Ты ведь с Валерой познакомилась при странных обстоятельствах, и, если не думать о нашей общей сути и его роли в нашей судьбе, то я не понимаю, как могла ты быть с ним так долго – несколько лет! Конечно, у тебя и мысли не было выходить за него замуж, сколько раз он тебе предлагал оформить отношения, а ты отказывалась, ты не представляла, как этот человек будет жить в вашей квартире, вставать по утрам и пить холодную воду из крана на кухне, где мама будет в это время жарить всем яичницу… Почему-то эта воображаемая картина пугала тебя больше всего, даже больше другой картины, столь же воображаемой: Валера приходит поздно ночью домой пьяный, он провел вечер с приятелями, ты их прекрасно знала, ничтожные люди, и обстоятельства у них ничтожные, ты с ними как-то познакомилась – не со всеми сразу, конечно, а по одному, – и ужаснулась пропасти, что между вами лежала: вроде бы человек пожимает тебе руку, а на самом деле стоит по другую сторону обрыва, и даже лицо его видится в тумане, а рука тянется издалека, будто щупальце, ищущее добычу.
Родной мой, ты видишь во мне этот образ? Он часто мне снился, и утром я его боялась, но действительно – я не хотела выходить за Валеру, а почему мы были вместе столько времени… С ним было просто. С другими мне было сложно, я не находила общего языка с подругами ни в техникуме, ни потом, когда начала работать, я не могла говорить с мужчинами, потому что нас интересовали совершенно разные вещи. Я все время играла какую-нибудь роль – и каждый собеседник ожидал, что роль, которую я играю, окажется в его вкусе, той ролью, какую он сам любит в жизни. А я играла не так, каждый раз и со всеми не так, как они ожидали, хотя прекрасно понимала, что нужно делать, чтобы понравиться, войти в круг, быть принятой. Мне этого хотелось, но в роли, которые нужно было играть, я всегда вносила элементы театра абсурда. То есть, это им казалось, что я играю пьесу абсурда, которая никак не соотносится с их жизненным спектаклем. На самом деле я всегда играла правильно, так, как нужно было – я видела людей такими, какими они были на самом деле, а не такими, какими хотели казаться. Они тоже играли роли, но играли поверхностно, скользили по видимости, а я забиралась в глубь, и только потому всем казалось, что я переигрываю или веду роль неправильно, а то и просто шокирую своим поведением. Потом они задумывались – о себе, кстати, а вовсе не обо мне, я как бы выводила их на ту дорогу, по которой они могли идти к самим себе, и они шли, и понимали себя лучше, чем раньше, и делали выводы, и изменялись, но обо мне не вспоминали, – не вспоминает уже разгоревшийся огонь о той спичке, что создала первый язычок пламени…
Мне было сложно играть, и потому я долго не задерживалась ни в одной компании, и ни один мужчина не мог вызвать во мне ответного чувства – резонанса не получалось, потому что каждый раз я играла глубже, чем требовалось партнеру.
А с Валерой…
Валера был таким же, совсем таким же, я это с самого начала понимала прекрасно, но с ним все происходило иначе, и этого я не понимала вообще.
Тебя это пугало… да, но только в первый вечер, когда мы познакомились, а потом представилось естественным… Конечно, лягушке, глядящей в глаза удава, тоже представляется естественным процесс сближения тел и душ. Так и должно быть… Но в первый момент страшно – будто в ледяную воду бросаешься, спрашиваешь себя: зачем? Утонешь… Или судороги… И темнота в глубине… Но вытягиваешься в струну, руки поднимаешь над головой, чтобы войти в воду свечкой, без всплеска, – и бросаешься, закрыв глаза… Так?
Так.
Это было через несколько месяцев после смерти Зины на вечеринке у Карповых – очень милая пара, кстати, только к ним я ходила с удовольствием, муж и жена, оба студенты, они учились в нашей группе, а поженились, как только закончили школу. Они бы не стали тянуть со свадьбой, потому что любили друг друга то ли с шестого, то ли с седьмого класса, но прекрасно понимали, какой окажется реакция родителей, и что скажут в школе. И они ждали, ни от кого, впрочем, не скрывая своей нежной дружбы, но и не создавая ненужных осложнений… Это все Валя, Валерия, она была мудра не по годам, мудра настоящей женской мудростью – и поженились они, как только получили аттестаты.
А Валера оказался Валиным родным братом. Сначала, когда она нас познакомила, я даже решила, что они близнецы, так много у них было общего в чертах лица.
Они не могли быть близнецами, Алиночка, потому что жизненные их сути диаметрально противоположны… Да, я это сейчас понимаю, и тогда я, конечно, тоже знала, что они не близнецы, Валера на три года старше сестры. Они не очень-то и дружили – настолько «не очень», что Валера, живший в нескольких кварталах от Вали с Толиком, бывал у них хорошо если раз в полгода, а к себе не приглашал вообще. Он жил в купленной квартире, где сестра с мужем не были ни разу. Я слышала от Вали, что у нее есть брат, и когда разговор заходил о Валере, Валя хмурилась, закусывала губу, не говорила о нем ничего плохого, но чувствовалось, что разговор о брате ей не очень приятен. Значительно позднее я узнала причину этой неприязни и отчуждения, а в тот вечер передо мной был молодой красивый мужчина: высокий, но не каланча, скуластый, но не настолько, чтобы скулы составляли главную достопримечательность узкого лица, и главное – с огромными серо-зелеными глазами, абсолютно к этому лицу не подходившими, будто солнечный луч, пересекающий картину с изображением дождливой осенней улицы.