Иначе
Шрифт:
Два конца одной прямой
Были мы с тобой…
Импровизировал стихами Михаил Степанович Ледяев.
– Но теперь моя дорога кривая, – заключил Виктор Степанович и остановился возле окна; голова его опустилась, он смотрел вниз. Доносящие из телефона слова были теперь
Телефон не выдержал его молчания —экран погас.
Уткнувшись острым подбородком в тёплую и влажную ладонь, облокотившись на подоконник той самой рукой, которую мгновение назад опускал и поднимал, он всматривался в темноту за окном. Несмотря на поздний час, внизу, около дома, гудели моторы автомобилей, включенные фары скромно светили, достаточно, чтобы сверху прочувствовать движение света. «Движение никогда не прекращается, даже в чёрных окнах, даже когда все спят, даже когда я думаю, что не должен думать, всегда есть кто-то, кто не спит, думает, смотрит; кто-то ещё обязательно есть, – он шептал слова, глядя в окно, от его горячего дыхания стекло увлажнилось, по щеке быстро скользнула слеза. – Ничего не могу разглядеть с такой высоты, – закончил он совершенно беззвучно, лишь губы его дрогнули, а вслед за ними быстро расползлось на стекле окна мутное пятно.
Никто не имел влияния на Виктора Степановича, никто кроме него самого. Разговор с братом нисколько не огорчил его. Напротив, он заново обрёл себя, вышел из дрёмы, в которой пребывал последний месяц: воспоминания о родителях овладели им, и он поддался, треснул в самой середине и чуть было не разломился на две части себя; но – как это иногда бывает – вдруг кто-то из тех некогда родных ему людей пролился на него ледяным потоком, и трещина мгновенно затянулась, он же, более не оглядываясь назад, продолжил свой путь. Михаил Степанович Ледяев стал тем ледяным потоком для своего брата, пытаясь воздействовать
Два бледных детских личика торчали в углу комнаты, остренькие носики резко выступали на них, то и дело попеременно всхлипывая и сопя. Мальчики молча слушали, как их мать репетировала свою роль – она была актрисой в театре – до того вживаясь в неё, что часто им становилось страшно смотреть на эти сцены, будто она – чужая им, а не мать, незнакомая женщина, старуха или, и того хуже, Баба-яга. Смена образов матери в сочетании с её тяжёлым нравом обозначились в них на всю жизнь – сначала оба искали в ней, а потом и в себе нечто неизведанное, странное, кропотливо копались в своей душе, изворачиваясь, старались поймать себя на слове; оба помнили себя в том тёмном углу комнаты, когда так хотелось крикнуть слово «мама», но лишь искажённое от страха лицо брата смотрело печальными глазами. Только в сорок лет Михаил Степанович осознал, что страдание его продолжается, что он всего лишь исполнитель своих желаний, потому наскоро женившись и сделавшись отцом, он без всякой надобности осыпал заработанными им средствами новую семью, чтобы насытиться сполна положением дающего. На службе он никогда не опускал глаз перед деликатной просьбой, обращённой к нему, как и полагается обременённому заботой о семье человеку. Михаил Степанович знал толк в цифрах и в людях. Единственный человек, стоящий на его пути к благодати всё умеющего, всем дающего и всего достигшего, был его брат – журналист в местной газете.
Конец ознакомительного фрагмента.