Инцидент в Макошине
Шрифт:
Он едва не плачет.
Звякают костяные спицы. Синеглазая женщина склоняется над стариком, пухлая ладонь гладит седую голову, точно он - глупый мальчишка с разбитой коленкой.
– А ты просто позови её.
– Позвать?
– старик тщетно пытается вникнуть в смысл слова.
– Это ведь твоя книга. Она должна тебя услышать, - толстушка улыбается, синева брызжет из-под ресниц.
– Я не умею.
– А ты вот так...
Она оглаживает ладонями стол, и из растрескавшейся столешницы лезут гибкие побеги, набухают и разворачиваются
– Понимаешь? Просто скажи ей, что она тебе нужна.
Лицо старика начинает светиться изнутри, словно в глазах загорается по свече. Узловатые ладони складываются ковшиком, и Стёпка наяву видит, как ковшик этот наполняется чистым сиянием.
Рыжий детина поднимает кулак - треснуть по столу, но переглядывается с сатиром и опускает руку.
– Ну чего ж. Значит всё. Погостили.
Свет выплёскивается из стариковских пальцев, встаёт от пола до потолка сияющим зеркалом.
– Прошу, - швейцаром выгибается жиголо. Сатир допивает пиво, сбрасывает штаны и первым ныряет в зазеркалье. За ним движется здоровяк: вокруг устрашающего топора вьётся огненный шар.
Перед Стёпкиными глазами проходят люди и нелюди: и громадные, и крошечные, и одноглазые, и одноногие, и сторукие, и зверолицые, и крылатые, и бесформенные, и надмирные, и земные, и хтонические, и реальные, и выдуманные, и красивые, и уродливые...
– Мяу, малыш.
Сухая фигура, узкие пальцы на его плече. Улыбается кошачья морда.
– Ещё встретимся.
Последней уходит синеглазая толстушка, забыв на столе костяные спицы. Зеркало гаснет, растворяясь в тонком запахе новорождённой листвы.
Посреди забегаловки остаётся лишь растерянный старик со слезящимися глазами и пыльным гроссбухом в руках. Очнувшаяся буфетчица остервенело режет колбасу.
***
Утро разгоняет по углам ночные тени. Одна за другой гаснут свечи.
– И чего же хочет мой верный хранитель, спасший книгу?
Чего он хочет? Когда-то он уже ошибся, отвечая на этот вопрос. Так чего теперь желать одинокому больному старику?
– Я хотел бы узнать, - слова колюче царапают пересохшее горло, - её истинное название.
Она смеется, и этот низкий, грудной смех будоражит грудь, опускаясь горячей волной в низ живота, будит давно забытые ощущения. Словно юнец перед дерзкой принцессой, пастух перед вышедшей из волн богиней...
Госпожа моя Мнемозина.
– Я знала, что эта мелочь займёт тебя на долгие годы. Но получай же: она звалась "Завесы бессилия".
– Завесы...
– неуместные, глупые слова.
Он, должно быть, ослышался. Весь, завесы - какая мелочь! стершийся штрих от буквы "ы".
Но нет. Здесь непременно иное, могущественное, сакральное. Вес-сь с-сил - ухмыляются две змеи с кадуцея.
– Видишь ли, очень давно - и в другой стране - один юнец решил создать бессмертное творение и не придумал ничего лучше, как назвать его "Завесы бессилия". Название казалось
– И о чем была книга?
– Он не написал ни строчки, только эти слова на обложке. Зато с каким пафосом рассказывал о будущем творении!
Как глупо... Ему снова предложили выбирать, и он опять ошибся. Книга лежит между ними. Полустёртые буквы, синие чернила...
– В другой стране, очень давно - значит, это не мог написать он сам?
– Конечно. Это писала я, - лукавая улыбка, кокетливый блеск в глазах.
– Я старалась подновлять надпись соответственно времени и месту. Так же как и бумагу. И, пожалуй, общий стиль.
Гроссбух с жирным пятном на обложке. Действительно, очень стильно.
– Мой верный рыцарь. Другие хранители открывали книгу через год, два... Ты оказался самым нелюбопытным, знаешь ли.
– Я старался...
– Выполнять свои обязательства, я знаю, - Мнемозина успокаивающе притрагивается к его руке, и от мимолетного прикосновения под кожей растекается жидкий огонь.
– Но лучшим из людей всегда была свойственна любознательность. Если бы ящик Пандоры не был открыт, вы лишились бы многого.
– Многих бед?
– саркастически усмехается Георгий.
– И, по крайней мере, одной хорошей легенды. А хорошая легенда стоит некоторых жертв. И потом, ты же знаешь эту теорию, что счастье невозможно без горя, белое без чёрного...
– Что добро и зло суть одно и то же.
– Вот этого я не говорила. Тем более, что добро и зло - человеческие категории. Природа их лишена.
– Природа - и силы?
Она загадочно улыбается.
Старик в смятении стискивает пальцы. Всё на поверку выходит не таким, как казалось. Кому верить?
– Но тёмная сила, настоящее зло среди них действительно есть?
– Силы близки природе, - уклончиво отвечает она.
– Ты когда-нибудь слышал, чтобы природа уничтожала себя сама?
– Значит, нет?
– Нет ничего плохого в том, чтобы дать разгуляться силе: той или другой, здесь или там. Хранить - не значит замуровать и уморить.
Сколько же он потерял! Так долго страшиться книги...
– Но почему, почему вы не сказали мне сразу?
– стонет он.
– Ты сам этого не хотел. Ты придумал себе жизнь: страх, старость, одиночество. Тебе казалось, что хранитель должен быть таким.
– Я ошибался?
– Нет, ты был прав. Но ты был бы прав и в другой жизни.
– А теперь уже поздно…
На лице Мнемозины впервые появляется удивление.
– Отчего ты так решил?
Безжалостная насмешница! Все годы давят на плечи Георгию.
– Я стар.
– О, да. Ты стар. Ты всегда был стар, даже когда я встретила тебя впервые. Тебе в самом деле это нравится, быть стариком?
Георгий поджимает губы. Привычно мнёт ноющие колени, но боли нет. Даже спине полегчало, будто панцирь прожитого осыпался с позвоночника. Голова кружится от наплывающих запахов прелой листвы, спелых яблок, тонкого аромата её волос.