Индиго
Шрифт:
Луиза подумала: отец забыл что-то сделать и сначала им нужно заехать на биржу, а уж тогда он рассыплет перед ней скачущие монетки мучительно-неловких тайн невидимого секса. Она уже бывала с ним внутри сорокапятиэтажного небоскреба и была знакома с евангелием от ар-деко, воплощенного в Святой Троице его трехэтажного вестибюля. Тогда же перед ней раскрылся бедлам торгового этажа, хотя она так и не поняла, как этот гам и вопль, эти разорванные в клочья заявки могут называться торговлей. Однако теперь Чемберс повел ее прямо на галерею для публики, откуда можно было наблюдать за работой торговцев фьючерсами внизу, в зале.
Чемберс был терпелив, объясняя работу биржи. Он видел свой долг в том, чтобы показывать ей скрытый смысл происходящего. По его особому мнению, ничто не случается само собой и ничто, часто повторял он ей, не является
— Помнишь, что я говорил тебе о крикете?
Она утвердительно кивнула. Она в самом деле помнила. Луиза полагала, что она единственная девчонка в Штатах, которая понимает загадочные правила английского крикета. И, наверно, единственная девчонка — что в Штатах, что в центральных графствах Англии, — которая понимает, что крикет в действительности не вид спорта, а репетиция жизни. Все просто: жизнь делает подачу, иногда легкую, иногда крученую, и ты должен защитить свою честь, достоинство и независимость (отсюда и три столбика в калитке, объяснил Чемберс), отбив ее. Если хоть на секунду зазеваешься и пропустишь один трудный мяч или промажешь по следующему, ты проиграл.
— То, что ты видишь здесь, похоже на крикет, — сказал он, — только без понятий о чести, независимости и достоинстве. Особенно достоинстве.
— Но это не игра, — запротестовала она.
— О нет, игра. Они похожи на хищных волков, не находишь? Пусть тебе это напоминает хаос, на самом деле тут все четко организовано. То, что ты видишь, — это торговый зал, и называется он «яма». Люди внизу торгуют фьючерсами, то есть заключают отдаленные контракты. Допустим, они продают пшеницу. Это значит: они продают ее сейчас, хотя цена в будущем может измениться. Место, куда они становятся, — видишь? — означает тот или иной месяц, когда пшеница должна быть поставлена. Но за это время всякое может случиться — проливные дожди или, наоборот, засуха. Ты этого не знаешь. И когда придет срок поставки, цена на пшеницу может или подняться, или упасть… Тот человек, который выставил руку ладонью вперед, — продает; когда ладонь к себе, значит, человек покупает. А выкрикивают они количество и цену на сегодняшний день. Некоторые из них идут на риск. Кто-то рискнул, заключил контракт, но испугался и старается сбагрить его другим.
Объяснив в общих чертах еще несколько правил торгового зала, он повернулся к Луизе и сказал:
— Теперь ты уловила суть. То же самое и с сексом. — Он взглянул на часы. — Идем. Пора возвращаться в Мэдисон.
Три часа дороги показались длинней, чем обычно, и прошли большей частью в молчании. Луиза по опыту знала, что, если его ни о чем не спросить, сам он не заговорит. Она сгорала от любопытства, но держалась, пока они не свернули с автострады, а там все же спросила:
— Я не поняла! Как это — то же самое и с сексом?
Чемберс взорвался, напугав ее:
— Что «то же самое с сексом»?
— Яма! Торговый зал!
— Я так сказал? Хорошо. Ты видела тех мужчин и женщин, которые толкаются, вопят и машут руками в яме. Теперь представь группу людей на обеде, или вечеринке, или светском рауте. В душе они кричат и вопят, машут так же, как те, на бирже, но правила поведения не позволяют им проявлять эмоции. Они обязаны сохранять полное спокойствие. В глубине души — та же волчья жадность, тот же хаос, но теперь его не видно. Ты можешь заметить его по слабым признакам. Поднятым бровям. Полуулыбкам. Трепету ресниц. Блеску в глазах. Внутри все они танцуют в яме, продают себя, понимаешь меня? В душе каждого из них неистовствует яма.
Не понимая отца, Луиза посмотрела на него с ужасом и восторгом. Он перегнулся через нее и открыл дверцу машины.
— Вылезай. Твоя мать волнуется, когда ты опаздываешь.
Что-то в этих воспоминаниях заставило Луизу развернуться и поехать в квартиру на Лейк-Шор-драйв. На сей раз не было никакой недоеденной пищи или разворошенной постели, но кто-то все же побывал в квартире, потому что оставленная ею записка исчезла.
Все эти последние несколько месяцев она сдерживала себя, однако сегодня уступила навязчивой мысли и, вместо того чтобы ехать домой, свернула на юго-запад в направлении старого мексиканского района Литтл-Виллидж. Там Луиза два часа медленно кружила по улочкам, доезжая до окраин Чикаго и возвращаясь к парку Дуглас.
Ничего. Внезапно ее захлестнули усталость и чувство безнадежности.
Она остановила машину возле парка, заперла дверцы и разразилась слезами.
Вечером позвонила Дори:
— Ты спрашивала, помню ли я чего о Риме. Я все время думала об этом. Ты знаешь, что его тянуло к определенным зданиям? К Пантеону. Там отверстие в крыше, и он постоянно ходил туда и глядел в него на меняющееся небо. Он говорил, что человек может исчезнуть в Пантеоне. Сделаться невидимым. Я скоро перестала слушать эти его бредни, так же как и ты. А еще он говорил такие же вещи о доме в Чикаго. Может, это как-то связано с исчезновением Джека? Нет, это все чушь.
— Не чушь, мам.
— Так этот засранец еще не объявился?
— Нет, мам.
— Невелика потеря. Как там мой внук?
28
Клуб «Мучерс» на Гранд-бульвар был вторым излюбленным местом Руни, куда он приходил посмотреть на голых красоток. Многие белые мужчины поостереглись бы идти в район Саут-Сайда, а именно там располагалось это заведение. Впрочем, Руни отличался от большинства белых. Во-первых, походка у него была решительная — шагал, подавшись вперед всем своим могучим телом, словно бык, а не гнул уныло спину, подобно многим американцам, и это производило впечатление агрессивной уверенности в себе. Во-вторых, он был настоящим знатоком «экзотических» чикагских дансингов и понимал, как всякий знаток или коллекционер, что, сидя дома, не найдешь что-то редкое, необычное и таинственное.
Руни был знаком со всем разнообразием форм этого бизнеса. Изучил его тонкости. Он мог бы написать и издать у себя ученый трактат по этому предмету — и временами грозился именно так и сделать. Смаковал название: «Голый Чикаго: альтернативный путеводитель по городу», — или другое, еще шикарней: «Голый Чикаго: исследование». Его изыскания были бы исчерпывающи, комментарии — подробны и дотошны. Он знал разницу между стрип-и клип-баром, пип-холлом и шимми-шоу, лэп-дан-сом и последовательницами неувядающей Салли Ранд. [22] Зритель он был придирчивый и строгий. В отличие от большинства любителей подобных зрелищ, не скупился на едкие замечания в адрес девиц на сцене, громогласно критикуя их между глотками пива. Эту его привычку знали и, в общем, терпели. Если он находил, что не зря потратил деньги, его удовлетворение выражалось молчанием.
22
Салли Ранд (Элен Гулд Бек, 1904–1979) — американская танцовщица, которая выступала обнаженной, используя веера и большие страусовые перья. Начинала свою карьеру в начале 1920-х в цирке Барнума как акробатическая танцовщица. Произвела сенсацию на чикагской выставке «Век прогресса» 1933–1934 гг., где танцевала под музыку Клода Дебюсси и Фредерика Шопена. Феноменальная способность поддерживать форму позволила ей выступать на сцене до 74 лет.
В противном случае раздавалось: «Эй, ты ж не натурщица в студии художника! Перед тобой что, Дега сидит? Разве ради этого я выкладываю по чертовой десятке за бутылку?» Танцовщице, выступающей перед спокойной аудиторией, которая иногда состояла всего из двух-трех человек, слышать подобное было достаточно обидно, и, если она имела глупость вступить с ним в словесную перепалку, не надо было гадать, кто выйдет победителем.
Конечно, Руни рисковал нарваться на неприятности. Но ему нравилось считать себя хранителем культуры танца в обнаженном виде, и он ходил по недавно открывшимся и не успевшим стать модными заведениям, как богатый торговец картинами, который порой заглядывает в галереи где-нибудь на отшибе. Еще он любил сравнивать себя с сотрудником отдела артистов и репертуара из какой-нибудь звукозаписывающей компании: сходным образом, приметив действительно стоящую девушку, он советовал ей попробоваться в том или ином клубе или сам рекомендовал ее куда-нибудь. К тому же он был щедр и, если ему нравилось то, что он видел, подходил к помосту со сложенными кредитками. Бывало, заведение, куда он забредал в своих поисках, оказывалось никчемным, только время зря тратить, а то и попросту опасным, где его пытались убить, но все это были неизбежные издержки увлечения, пчелы ведь тоже изредка жалят, если увлекаешься пчеловодством.