Индийская принцесса
Шрифт:
– Нам придется последовать примеру Вильгельма, – задумчиво проговорил генерал. – Больше ничего не остается…
– Вильгельма, сэр? – тупо переспросил озадаченный адъютант.
– Вильгельма Завоевателя… битва при Гастингсе, тысяча шестьдесят шестой год. Гарольд со своими саксами по праву должен был одержать победу и одержал бы, если бы Вильгельм не соблазнил их покинуть позиции на возвышенности и пуститься в погоню за своими якобы обратившимися в бегство солдатами. Нам нужно сделать то же самое и попытаться заманить этих ребят вниз. Они не слышали о том сражении, и, хотя им неведом страх, понятие дисциплины им тоже неведомо. Думаю, мы запросто можем использовать это обстоятельство в своих целях.
Приступив к осуществлению этого плана, генерал отправил разведчиков, эскадрон 10-го гусарского полка и артиллерию вперед с приказом подойти к врагу на расстояние три четверти мили, где кавалерия ненадолго остановится, а артиллеристы галопом проскачут еще ярдов пятьсот, произведут несколько залпов, а при первом же признаке вражеского наступления немного отойдут назад и снова остановятся, чтобы открыть огонь.
Генерал рассчитывал, что ни один афганец не устоит перед зрелищем явно отступающих британцев, как армия Гарольда не смогла устоять перед зрелищем норманнской пехоты, бегущей в притворном беспорядке. Он надеялся, что хугиани покинут свои укрытия за брустверами и спустятся с плато, чтобы попытаться захватить орудия отступающей артиллерии. Если повторить этот маневр несколько раз, можно будет заманить врага достаточно далеко вниз по склону, чтобы кавалерия смогла их атаковать – застигнуть врасплох на открытой местности, не оставив почти никаких шансов вернуться обратно к укреплениям. Тем временем, пока внимание неприятеля будет сосредоточено на малодушных фиглярах-артиллеристах, пехота быстро поднимется по ущелью, откуда, если повезет, сможет незаметно выйти и неожиданно нанести удар по правому флангу.
– Я же говорил: он не нуждается ни в чьих советах, – ухмыльнулся Уиграм, когда эскадрон разведчиков тронулся с места. – Генерал парень не промах. – Он вытер пот со лба тыльной стороной ладони. – Уфф! Жарко, однако. Скажи, ты рад, что служишь не в пехоте?
– Богом клянусь, страшно рад! – горячо подтвердил Уолли. – Честное слово, даже подумать тошно, каково это – тащиться по ущелью, обливаясь потом, когда солнце жарит спину и все чертовы камни и валуны вокруг раскалены докрасна.
В еще более приподнятом настроении он пришпорил лошадь и поскакал вперед, чтобы занять место во главе своего эскадрона, распевая гимн и совершенно не замечая того, что на открытом склоне под плато солнце палит так же нещадно, как в скалистом ущелье с отвесными стенами, по которому с трудом пробиралась пехота, или что мундир у него насквозь промок от пота. Он ощущал только холодок восторга в груди, вызванного радостным возбуждением и предвкушением, когда всадники построились и галопом понеслись к вражеской позиции.
Протрубила труба, и по сигналу кавалерия резко остановилась в облаке пыли. Когда пыль стала рассеиваться, наступила минута полной тишины, и в сознании Уолли вдруг живо запечатлелись бесчисленные мелкие детали: солнечные блики на стволах взятых на передок орудий; маленькие, резко очерченные тени под каждым камнем; голый склон впереди, сверкающий на солнце, точно снег; запах лошадей, сыромятной кожи, масла для смазки сбруй, пыли, пота и сухой земли; далекие крохотные фигурки тысяч афганцев, тесно толпящихся на краю плато, точно роящиеся пчелы, и высоко-высоко в небе одинокий бородач-ягнятник, парящий ленивыми кругами, – крохотное пятнышко на безоблачном голубом куполе.
Мундиры артиллеристов справа от него ярко выделялись на фоне выбеленной солнцем безотрадной, суровой местности, а за ними, почти полностью загороженные от взора Уолли застывшими в напряженных позах орудийными расчетами, виднелись защитного цвета шлемы солдат 10-го гусарского полка, которые, если хугиани спустятся с укрепленной высоты, нанесут удар по левому флангу противника, тогда как разведчики атакуют центр.
«Нас двести джаванов, – подумал Уолли, – и мы поскачем вверх по склону, чтобы схватиться с десятикратным количеством фанатичных афганцев, люто ненавидящих нас и жаждущих разделаться с нами».
Противник имел столь огромное численное превосходство, что должен был бы нагонять страх, но у Уолли возникло странное чувство нереальности происходящего, и он не испытывал никакого страха, а равно ни малейшей враждебности к крохотным фигуркам, которые очень скоро будут сражаться с ним лицом к лицу и изо всех сил постараются его убить, а он, в свою очередь, постарается убить их. Это казалось немного глупым, и на миг он почувствовал сожаление, но оно почти сразу исчезло, поглощенное нахлынувшей волной головокружительного восторга, от которого кровь зашумела в ушах. Он ощутил прилив пьянящей радости и вдруг перестал изнывать от нетерпения. Время словно остановилось – как некогда солнце остановилось для Иисуса Навина. Спешить было некуда…
Пролетевший над долиной порыв ветра окончательно развеял пыль, и минутное безмолвие нарушила отрывистая команда майора Стюарта из конной артиллерии. Артиллеристы мгновенно ожили и галопом пустились вперед, подгоняя лошадей хлыстом и шпорами; колеса орудий загрохотали по каменистой земле, и пыль заклубилась за ними.
Через пятьсот ярдов они остановились, сняли с передка орудия и с расстояния предельной боевой дальности открыли огонь по сомкнутым рядам противника на плато.
При ярком солнечном свете вспышки дульного пламени казались лишь бледным дробным мерцанием, но дым в знойном недвижном воздухе соткался в подобие стены, белой и плотной, как вата, и грохот выстрелов отразился от голых склонов эхом, которое запрыгало по долине, сотрясая воздух. Боевая кобылица Уолли, Мушки, вскинула голову, всхрапнула и немного попятилась. Но афганцы на плато издевательски расхохотались, потому что снаряды не долетали до них, и открыли ответный огонь из мушкетов, а группа людей на правом фланге, с красным знаменем, смело выступила из-за гряды, служившей укрытием.
При виде их артиллеристы моментально взяли орудия на передок и галопом вернулись на прежнюю позицию, после чего и кавалерия и артиллерия отошли на несколько сотен ярдов вниз по склону. Этого было достаточно. Как и предполагал генерал, зрелище малочисленного британского войска, явно начавшего отступление, оказалось слишком соблазнительным для недисциплинированных афганцев.
Убежденные, что вид многократно превосходящих сил противника вселил ужас в сердца безрассудной горстки кафиров (неверных), и увидев спешное отступление орудийных расчетов и кавалерии, они забыли о всякой осторожности, с торжествующими воплями высыпали из-за брустверов и хлынули вниз по склону подобием огромной яростной приливной волны, размахивая знаменами, мушкетами и тулварами.
Второй сигнал трубы прорезался сквозь грохот конских копыт и победоносный рев наступающих тысяч. Услышав его, конница остановилась и повернулась лицом к врагу, а артиллеристы снова сняли орудия с передка и осыпали сплоченные толпы картечью.
Миг спустя отдаленный треск мушкетов слева возвестил, что пехота благополучно добралась до объекта наступления и атакует врага с фланга. Но хугиани не услышали этого и не замедлили бег, хотя уже находились в пределах дальности огня. Ослепленные жаждой битвы – или страстным желанием попасть в рай, уготованный каждому, кто убьет неверного, – они не обращали внимания на картечь и пули карабинов и продолжали бежать так, словно каждый из них состязался с соседом за честь добраться до врага первым.
– Тпру, девочка! – тихо проговорил Уолли, успокаивая кобылицу.
Часто дыша и щурясь от солнца, он вглядывался сквозь завесу пыли и дыма в наводящую ужас лавину яростных, охваченных жаждой крови людей, катящуюся к орудиям. Он поймал себя на том, что мысленно отмечает оставшееся расстояние: шестьсот ярдов… пятьсот… четыреста…
Солнце нещадно пекло плечи, и струйки пота стекали на лицо из-под пробкового шлема, но по спине пробегал холодок, и радость прирожденного воина горела в глазах Уолли, когда он запел вполголоса «В бой идут знамена наши!».