Индустриализация

Нестеров Вадим

— Нэ ха-ра-шо, — сказал он отечески. — Оч-чэнь нэ харашо. Плахой мир лучше доброй ссоры. Пратяните руки, памиритесь! Прашу!

Просил сам Сталин, не шуточка.

И Фадеев, доброжелательный, открытый, отнюдь не злопамятный, шагнул к Авербаху, протянул руку. Авербах с минуту глядел исподлобья, потом медленно убрал руки за спину. Рука Фадеева висела в воздухе, а за широким застольем обмирали гости — великий вождь и учитель попадал в неловкое положение вместе с Фадеевым.

Но

Сталин не был бы Сталиным, если б вовремя не предал того, кто потерпел поражение. Он сощурил желтые глаза:

— То-варищ Фадэев! У вас сав-всэм нэт характера. Вы безвольный челавэк, то-варищ Фадэев. У Авэрбаха есть характэр. Он можэт пастаять за сэбя, вы — нэт!

И, наверное, был восторженно умиленный гул голосов, и можно представить, как пылали большие уши Фадеева, и, наверное, Авербах спесиво надувался сознанием своего превосходства».

Фадеев нужен был Сталину в качестве противовеса, но люди – не гирьки. «Бесхарактерный» Фадеев сам однажды уволил себя с этой должности.

Он очень тяжело переживал происходящее. Юрий Либединский, особенно сблизившийся с ним в этот период, писал: «Обстановка, сложившаяся вокруг А. А. Фадеева ко времени Первого съезда писателей, была настолько для него тягостна, что он все время твердил: «В пустыню, в пустыню!».

Ю. Либединский, Е. Трощенко, А. Фадеев.

Еще один бывший рапповец, Иван Макарьев, сигнализировал А.М. Горькому: «…Фадеев, видимо, сознательно не принимает в работе никакого участия, живет за городом, в оргкомитет не заглядывает…».

А потом… Потом «противовес» сорвался. Фадеев добивается временного освобождения от своей самой важной должности – ответственного секретаря оргкомитета создающегося Союза писателей СССР.

И уезжает на малую родину, в Приморский край – почти на полгода.

В 1934-м вернется на Первый съезд Союза писателей СССР, из-за ультиматума Горького не будет включен в руководство Союза. Если верить справке секретно политического отдела ГУГБ НКВД СССР «Об отношении писателей к прошедшему Съезду писателей и к новому руководству Союза советских писателей», Илья Сельвинский тогда заявил: «Политиканство. Фадеев зажат потому, что его не любит Авербах, а Авербаха любит Горький». Но Фадеев примет все случившееся как должное и вновь уедет на Дальний Восток – уедет надолго, и с твердым намереньем остаться там навсегда.

В июле 1935-го он заявит «Известиям»: «Писателю трудно плодотворно работать, живя преимущественно в Москве… Придя к убеждению о необходимости переменить обстановку, я решил уехать на Дальний Восток. Дальневосточный край — почти моя родина… Я решил не покидать родной прекрасный край, остаться в Дальневосточном крае, в Москву наезжать изредка». Позже он так отзовется об этом периоде своей жизни: «Совершенно свободный, несколько «разочарованный», что меня красило, — я вернулся на родину с намерением навсегда остаться в крае».

А вот теперь я возвращаюсь к тому вопросу, с которого начал эту главу – вы точно уверены, что демонстративный разрыв Фадеева с группой Авербаха был совершен из карьерных побуждений?

Можно спорить о его писательском таланте, но дураком-то он точно не был, и его административные способности никто не отрицает. Неужели он не мог просчитать последствий тогда, в 1932-м? Зачем было так подставляться, предсказуемо вызывая огонь на себя?

Сразу скажу – у меня есть своя версия ответа на этот вопрос, но я ее изложу уже в третьем томе своего романа, который будет называться «Двинулись земли низы. Террор».

А здесь, на прощание, только намекну.

Наступало страшное время.

Реально страшное.

На западе его называют Большой Террор, а в России достаточно одних только цифр – 1937 год.

Поступок Фадеева объясняется тем, что он еще тогда, в 1932-м, ясно понял – к чему все идет. С писателями такое бывает.

А поэты, которые настоящие, божьей милостью – те вообще напрямую с мировым эфиром общаются, поэтому иногда знают будущее лучше любого авгура.

Владимир Луговской, как мне кажется, все понял еще в 1928-м, когда написал свою знаменитую «Дорогу».

Этим его стихотворением я и закончу вторую книгу, чтобы им же начать третий том.

Дорога идет от широких мечей,

От сечи и плена Игорева,

От белых ночей, Малютиных палачей,

От этой тоски невыговоренной;

От белых поповен в поповском саду,

От смертного духа морозного,

От синих чертей, шевелящих в аду

Царя Иоанна Грозного;

От башен, запоров, и рвов, и кремлей,

От лика рублевской троицы.

И нет еще стран на зеленой земле,

Где мог бы я сыном пристроиться.

И глухо стучащее сердце мое

С рожденья в рабы ей продано.

Мне страшно назвать даже имя ее —

Свирепое имя родины.