Индустриализация
Шрифт:
С коммунистическим приветом В. Киршон
31.5.1933».
В следующем году – новый удар. В «Литературной газете» выходит статья Святополк-Мирского «Замысел и выполнение» с резко отрицательной оценкой «Удэге».
Исследовательница Наталья Громова в своей знаменитой книге «Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х–30-х годов» пишет об этом так: «Теперь он в своеобразной опале. У него окончательно портятся отношения с Горьким, который не простил ему скорый разрыв с РАППом, с Авербахом. Нелюбовь Алексея Максимовича доходит до того, что в начале 1936-го он закажет недавно приехавшему в Союз Святополку-Мирскому ругательную статью на «Последнего из удэге».
Горький действительно поддержал мнение «красного князя» Мирского о романе Фадеева в статье «Литературные забавы», но вот «заказ», на мой взгляд, ему здесь инкриминируют зря.
Как известно, в показаниях на следствии Святополк-Мирский признался, что «по заданию авербаховцев Ясинского и Карабальникова я написал статью о «Последнем из удэге» Фадеева, которая заключала в себе грубо несправедливую оценку», а в материалах дела вообще будет написано, что подследственный критик громил новый роман Фадеева по прямому указанию Троцкого. Горький в деле никак не фигурировал.
Но это не значит, что Алексей Максимович простил Фадеева.
Не простил.
Хотя бы потому, что Сталину про Фадеева писал не только Киршон. Сначала Алексей Максимович обходился без фамилий и только сетовал: «Крайне огорчен тем, как распалась, раздробилась группа рапповцев. Все-таки они, несмотря на их ошибки, хорошие, даровитые ребята. Но вот оказалось, что ни идеологического, ни личного единства не было у них и что они – индивидуалисты. Печально. Распутная область – область литературы!».
Потом и даровитость Фадеева, которым Горький недавно восхищался, куда-то делась:
«Состав правления Союза намечается из лиц, указанных в статье Юдина, тоже прилагаемой мною. Серафимович, Бахметьев и да и Гладков, – на мой взгляд, – «отработанный пар», люди интеллектуально дряхлые. Двое последних относятся к Фадееву враждебно, а он, остановившись в своем развитии, видимо, переживает это как драму, что, впрочем, не мешает его стремлению играть роль лит. вождя, хотя для него и литературы было бы лучше, чтобы он учился. Оценку Мирским «Последнего из Удэге» я считаю совершенно правильной, но, – судя по Юдину, – Фадеев только обиделся на нее».
Наконец, накануне съезда Горький пишет чрезвычайно резкое письмо – уже не Сталину, а в ЦК ВКП(б).
«Писатели, которые не умеют или не желают учиться, но привыкли играть роли администраторов и стремятся укрепить за собой командующие посты – остались в незначительном меньшинстве. Они – партийцы, но их выступления на съезде были идеологически тусклы и обнаружили их профессиональную малограмотность. Эта малограмотность позволяет им не только не понимать необходимость повышения [качества] их продукции, но настраивает их против признания этой необходимости, – как это видно из речей Панферова, Ермилова, Фадеева, Ставского и двух, трех других.
Однако т. Жданов сообщил мне, что эти люди будут введены в состав Правления Союза как его члены. Таким образом, люди малограмотные будут руководить людьми значительно более грамотными, чем они. Само собой разумеется, что это не создаст в Правлении атмосферы, необходимой для дружной и единодушной работы. Лично я знаю людей этих весьма ловкими и опытными в «творчестве» различных междуусобий, но совершенно не чувствую в них коммунистов и не верю в искренность их.
Поэтому работать с ними я отказываюсь, ибо дорожу моим временем и не считаю себя вправе тратить его на борьбу против пустяковых «склок», которые неизбежно и немедленно возникнут…».
Какой финал-то, а? Почти зеркальная «ответка» фадеевскому «С этим человеком я работать не буду», так расстроившему Горького.
При других обстоятельствах все эти атаки могли бы закопать Фадеева – не забывайте, это все-таки тридцатые, когда куда менее серьезные наветы людям жизнь навсегда ломали.
Думаю, моего героя спасла только позиция Сталина. Но не персональное заступничество, а исповедуемый тем принцип «равноудаленности». Будучи матерым аппаратчиком, Иосиф Виссарионович никогда не допускал излишнего усиления одной из противоборствующих группировок. Он и РАПП в апреле 1932-го прибил потому, что Авербах с компанией набрал слишком большую силу, фактически закатав в асфальт всех конкурентов. Он и потом не давал «авербаховщине» усилиться больше определенного предела.
Сохранилась переписка вождя с курировавшим писателей Кагановичем – как раз того времени, когда Горький стучал кулаком, и отказывался работать с «малограмотными».
«Каганович — Сталину 12 августа [1934 г.]
Литературные дела обостряются. <…> Одновременно развернулась большая кампания (Киршон, Афиногенов, Бруно Ясенский) против руководства оргкомитета. Горький настаивал на проведении Авербаха на съезд писателей от Москвы, но это не вышло, что его еще больше подогрело. Мне кажется, что здесь в значительной мере действуют бывшие рапповцы. Давать им команду нельзя, а через Горького они этого добиваются. По имеющимся сведениям, ряд писателей не очень довольны безапелляционностью и декретностью выступлений т. Горького. Статью и записку Мехлиса я Вам посылаю».
«Сталин — Кагановичу 15 августа 1934 г.
Первое. Замечания Мехлиса на статью Горького считаю правильными. Нельзя печатать статьи без необходимых изменений. Надо разъяснить всем литераторам коммунистам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК и что они обязаны подчиняться последнему беспрекословно.
Уймите Киршона и других и скажите им, что не допустим ни общей, ни частичной реставрации РАПП».
Фадеев был нужен Сталину в качестве противовеса Авербаху, и вождь однажды даже не отказал себе в удовольствии поиграть с этими бывшими друзьями, как кот с мышами.
Эта история фигурирует во множестве воспоминаний, я приведу версию Владимира Тендрякова, изложенную им в рассказе «Охота»:
«Горький в очередной раз давал обед. Присутствовал Сталин с «верными соратниками». Собрался весь цвет нашей литературы — лучшие из певчих, виднейшие из литстервятников.
После соответствующих возлияний, в минуту, когда отмякают сердца, кто-то, едва ли не сам радушный хозяин Алексей Максимович, прочувствованно изрек: «Как плохо, что среди братьев писателей существуют свары и склоки, как хорошо, если бы их не было». Этот проникновенный призыв к миру был почтен всеми минутой сочувственного молчания, скорбные взгляды устремились в сторону Авербаха и Фадеева. Неожиданно поднялся Сталин — с бокалом в руке или без оного, — подозвал к себе обоих.