INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Генрих не мог не узнать незнакомца из кабачка «Двуглавый орел», вернее, черта собственной персоной, ибо это был он.
— Ну и ну, сударь мой! Вы желаете играть роль черта! В первом действии вы были весьма посредственны, и, право, из-за вас у славных жителей Вены сложилось бы обо мне слишком плохое мнение. Позвольте мне заменить вас сегодня вечером, а поскольку вы стали бы меня стеснять, я отправлю вас вниз.
Генрих узнал ангела тьмы и понял, что пропал; машинально поднеся руку к подаренному Кати маленькому крестику, с которым он никогда не расставался, он попытался позвать на помощь и прошептать заклятие против злых духов, но ужас сдавил ему горло: он издал лишь слабый хрип. Черт оперся своими когтистыми лапами на плечи Генриха и силой столкнул его в подпол; затем, когда подошел его черед, вышел на сцену, как многоопытный актер.
Эта резкая, едкая, ядовитая и поистине дьявольская игра
— Генрих сегодня в ударе! — слышалось со всех сторон.
Самое большое впечатление произвел пронзительный смех, похожий на скрип пилы, этот смех проклятого, поносящего райские наслаждения. Никогда еще актер не достигал такой силы сарказма, таких глубин коварства: зрители смеялись и трепетали. Весь зал затаил дыхание от волнения, из-под пальцев грозного актера сыпались искры, огненные стрелы сверкали у его ног, свет люстры померк, рампа метала красноватые и зеленоватые молнии, по залу разнесся некий запах, очень напоминавший запах серы, зрители были словно в бреду, и громкие рукоплесканья отмечали каждую фразу изумительного Мефистофеля, который часто заменял стихи поэта стихами собственного сочинения, причем всякий раз так удачно, что приводил публику в полный восторг.
Кати, которой Генрих послал пригласительный билет в ложу, была в чрезвычайной тревоге: она не узнавала своего дорогого Генриха, она смутно предчувствовала какое-то несчастье, ибо любовь, это второе зрение души, обладает провидческим даром.
Представление завершилось с невообразимым успехом. Когда занавес опустился, публика громкими криками вызывала Мефистофеля. Его искали, но тщетно; некоторое время спустя театральный курьер доложил директору, что внизу, в подвале, нашли господина Генриха, который, верно, провалился в люк. Генрих был без чувств. Его отнесли домой; когда его раздевали, то заметили у него на плечах глубокие царапины, словно его душил тигр. Маленький серебряный крестик — подарок Кати — уберег юношу от смерти, и черт, смирившись перед этой святыней, ограничился тем, что низверг его в театральные подземелья.
Генрих поправлялся медленно; как только ему стало лучше, к нему пришел директор театра и предложил очень выгодный ангажемент, но Генрих отказался, ибо он ни в коем случае не хотел вторично рисковать своим спасением; впрочем, он понимал, что никогда не сможет сравняться со своим страшным двойником.
Через два или три года, получив небольшое наследство, он женился на красавице Кати, и, плотно затворив двери гостиной, они сидят рядышком у изразцовой печки и беседуют о будущем своих детей.
Театральные завсегдатаи и поныне с восхищением вспоминают этот чудесный вечер и удивляются капризу Генриха, который ушел с подмостков после такого шумного успеха.
Jettatura [80]
Впервые напечатано с продолжением в газете «Монигер юниверсель» в июне — июле 1856 года. Тема дурного глаза сравнительно редко встречается в готической прозе XIX века и тем более редко становится главным мотивом сюжета; ее выбор мог быть связан с личными суевериями писателя, который считал вполне реальной порчу от jettatur’ы. Другие элементы сюжета позволяют заподозрить заимствование из «Паолы» Ж. Буше де Перта: вступительная сцена на корабле, итальянская обстановка действия, трагическая судьба главного героя-француза — невольного убийцы своей невесты-англичанки.
Перевод, выполненный по изданию: Gautier Theophile. Recits fantastiques. Paris, Garnier- Flammarion, 1986, — печатается впервые. В примечаниях используются комментарии Марка Эжельденже к указанному изданию.
80
Етатура, дурной глаз (ит.).
Величественный тосканский пароход «Леопольд», курсирующий между Марселем и Неаполем, только что миновал остров Прочида. Пассажиры высыпали на палубу, мгновенно выздоровев от морской болезни, ибо вид приближающейся земли является гораздо более эффективным лекарством, нежели мальтийские пастилки и прочие снадобья, рекомендуемые в подобных случаях.
На верхней палубе, отгороженной специально для пассажиров первого класса, собрались англичане; каждый старался встать подальше друг от друга, как бы очерчивая вокруг себя невидимую демаркационную линию; их унылые лица были тщательно выбриты, галстуки повязаны без единой морщинки, жесткие белые воротнички рубашек топорщились, словно сделанные из бристольской бумаги; руки обтягивали безупречно свежие лайковые перчатки, а сверкающие новизной лаковые ботинки были достойны лорда Эллиота. Казалось, что всех их только что извлекли из футляров несессеров: костюмы их были безукоризненны, и во всем туалете не было ни малейшего следа беспорядка, отличающего одежду путешественника. Там были лорды, члены палаты общин, торговцы из Сити, портные с Риджент-стрит и ножовщики из Шеффилда — все сосредоточенные, серьезные, надменные и скучающие. Среди них было немало женщин, ибо англичанки, в отличие от своих товарок из других стран, отнюдь не домоседки и пользуются малейшим предлогом, чтобы покинуть свой остров. Рядом с почтенными леди и миссис, чья увядающая красота напоминала великолепие осени, переливающейся всеми оттенками железного купороса, прятались под вуалями голубого газа жизнерадостные юные мисс; на их пышущих здоровьем лицах, обрамленных блестящими белокурыми локонами, играли улыбки, выставлявшие на всеобщее обозрение крупные белые зубы; девушки поразительно напоминали изображения на гравюрах, многократно встречающихся в кипсеках, {268} и полностью снимали с художников незаслуженные упреки во лжи, нередко доносящиеся с противоположного берега Ла-Манша. Эти очаровательные особы произносили, каждая на свой лад, но с одинаковым британским акцентом сакраментальную фразу: «Vedi Napoli е mori», [81] листали путеводители или заносили свои путевые впечатления в записные книжечки, не обращая ни малейшего внимания на донжуанские взоры нескольких парижских фатов, которые бродили вокруг них, в то время как растревоженные мамаши вполголоса возмущались французской невоспитанностью.
81
«Посмотри на Неаполь и можешь умирать» ( ит.).
Вдоль границ аристократического квартала прогуливались, дымя сигарами, несколько молодых людей: соломенные и серые фетровые шляпы, пальто-сак с множеством больших костяных пуговиц и широкие тиковые панталоны сразу же выдавали в них художников; принадлежность их к богемной братии также подтверждали усы а-ла Ван Дейк, и волосы, завитые а-ла Рубенс или коротко стриженные а-ла Паоло Веронезе; так же, как и денди, однако с совершенно иными целями, они старались запечатлеть в памяти образы прекрасных англичанок, с которыми они, по причине полного безденежья, не могли рассчитывать завести более близкого знакомства, и это занятие препятствовало им безмятежно наслаждаться великолепной панорамой Неаполитанского залива.
На носу корабля, прислонившись к леерам или сидя на сложенных бухтами канатах, разместились неимущие пассажиры третьего класса; они поглощали еду, оставшуюся нетронутой по причине постоянных приступов морской болезни, и даже не помышляли о том, чтобы бросить взор на восхитительнейшее в мире зрелище, ибо чувство прекрасного является привилегией умов просвещенных, способных отрешиться от забот о хлебе насущном.
Стояла прекрасная погода; синие волны лениво набегали друг на друга широкими складками, нехотя поглощая бурунчики, бегущие за кормой судна; на ослепительно чистом небе не было ни облачка, и только клубы дыма, вылетавшие из трубы и напоминавшие легкие комья ваты, медленно уплывали прочь в прозрачной синеве. Лопасти колес, крутясь в ореолах алмазной пыли, сверкавшей на солнце всеми цветами радуги, радостно шлепали по воде, словно чувствуя близость порта.
Длинная вереница холмов, протянувшаяся от Позиллипо до Везувия и обрамляющая изумительный залив, где в глубине, подобно морской нимфе, обсыхающей на берегу после купания, раскинулся Неаполь, начинала приобретать отчетливые контуры и фиолетовой линией резко выделялась на ослепительной лазури неба; разбросанные то тут, то там виллы белыми точками мелькали на темном фоне зелени. Словно подгоняемые ветерком лебединые перья, над гладкой голубизной скользили паруса рыбачьих лодок, напоминающие о присутствии человека посреди величественной пустыни моря.
Еще несколько оборотов колес — и вот уже замок Сант-Эльмо и монастырь Сан-Мартино отчетливо различаются на вершине горы, к которой прислонен Неаполь, возносятся над куполами церквей, террасами отелей, крышами домов, фасадами дворцов и зеленью садов, смутно проступающих в сверкающем тумане. Вскоре замок дель Ово, оседлавший подводную скалу, омываемую пеной разбивающихся о нее волн, казалось, двинулся навстречу пароходу, и длинный, увенчанный маяком мол стал напоминать руку, сжимающую факел.