INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Он не успел еще рассмотреть ни одного лица, разобрать ни одного крика, а чьи-то крепкие руки уже схватили его.
— Именем закона! — торжественно возгласил судебный чиновник.
Оглушенный бухгалтер не оказал никакого сопротивления.
Его оттащили в сторону, открывая проход; двери распахнулись, и пред толпой возникли трое носилок, покрытых черной тканью.
Узнав тела невестки и приказчиков, Нежо испустил последний, пронзительный и отчаянный вопль — ответом же ему был торжествующий крик толпы.
— Это он! — в ярости повторял народ. — Он преступник, убийца!
— Люди видели, что он вернулся один, прячась во тьме, как злодей!
— Он забыл, что прилив, принеся трупы к берегу, разоблачит его преступление!
— Нашли его лодку и окровавленное весло, которым он ударил сестру!
— Вот украденные им деньги! Этот вор хотел скрыться с ними!
Трупы перенесли в часовню, а связанного Нежо пришлось отправить в тюрьму на носилках. Ему предстоял суд. Против него было собрано множество улик, и, если бы он не впал в очевидное для всех помешательство, его неминуемо приговорили бы к смертной казни.
После трех месяцев следствия судья постановил заключить его в отдельную палату сумасшедшего дома.
Там он и умер десять лет спустя.
В свидетельстве о смерти, датированном 18 июля 1850 года, главный врач больницы оставил следующее заключение:
«Скончавшийся сегодня № 72 был помещен в лечебницу для помешанных по решению Уголовного суда в 1841 году. Все это время он был подвержен постоянным приступам страха и слабоумия. В нем не проявлялось ни малейшего проблеска рассудка. Вместе с тем в спокойном состоянии он занимался бесконечными коммерческими расчетами, ведя бухгалтерскую книгу в образцовом порядке. Я проверял его записи и не обнаружил в них ошибок: все цифры абсолютно верны, все балансовые итоги безупречны».
Супруги Муатесье, принадлежащие к католической вере, воздвигли часовню в честь Милосердной Божьей Матери.
Плита
Напечатано в сборнике: Vignon Claude. Minuit! R'ecits de la veill'ee. Paris, 1856. Сюжет о трупе, замурованном в доме и сводящем с ума хозяина-убийцу, заставляет вспомнить новеллу Эдгара По «Черный кот» (1843, французский перевод Ш. Бодлера 1856); мотив умершего ребенка, «воскресающего» в лице рожденного после, напоминает роман Диккенса «Домби и сын» (1848); Клода Виньона вообще сближает с Диккенсом моральная поучительность.
Сходство фамилии героя новеллы — Рувьер — с фамилией мужа писательницы является, очевидно, случайным совпадением: к моменту написания новеллы Морис Рувье был еще подростком.
Перевод, выполненный по вышеуказанному изданию, печатается впервые.
Вечером 20 декабря 183… года в старинном особняке на улице Сен-Луи в квартале Маре гремело праздничное торжество. У дверей выстроилась вереница карет. Булыжная мостовая отсырела из-за мглистой туманной погоды, а потому двор был устлан коврами, навесы же из тиковой ткани доходили до самого крыльца, чтобы бальные туалеты не пострадали от влаги. Все окна были ярко освещены; уже издали слышались звуки вальсов и кадрилей. Лестничные перила и оконные решетки были увиты гирляндами цветов. Лакеи в ливреях открывали дверцы карет и провожали приглашенных в дом.
Гости съезжались на свадьбу графини де Марнеруа, вдовы генерала, с господином Адольфом Рувьером.
Общество было многолюдным. Со стороны супруги явились представители высшей аристократии, военной элиты, а также видные чиновники на правительственной службе и государственные мужи. Со стороны супруга пришли депутаты левого центра — претендентына все посты, которым завидуют те, кто их не имеет; художники и знаменитости всякого толка, добившиеся известности в парижских кварталах, {402} расположенных между Одеоном, предместьями Монмартр и Пуасоньер, воротами Сен-Дени и церковью Мадлен.
Новобрачная была молода и изящна, от роду ей было не более двадцати шести лет; она отличалась скорее миловидностью, нежели красотой, скорее элегантностью, нежели хорошим сложением, — словом, то была истинная парижанка, получившая от природы не слишком много, но ставшая восхитительной женщиной благодаря светскому воспитанию. Она выглядела очень счастливой и с трудом скрывала радость от только что заключенного нового брака под маской улыбчивой радушной хозяйки дома, принимающей гостей.
Господин Рувьер, обходя гостиные, подходил ко всем группам и со всеми говорил с видом человека, который обрел пристанище, круг общения и социальный статус — к чему стремился, быть может, уже давно. На вид ему было от тридцати до тридцати пяти лет. Он не выделялся ни красотой, ни уродством, что вполне соответствовало светским условностям; у него было умное лицо и безупречные манеры. Полуадвокат, полулитератор, умевший при случае сочинить стихотворение, часто заводивший философские разговоры и всегда блиставший остроумием в беседе, он без труда завоевывал расположение дам — легко было понять, по какой причине мадам де Марнеруа решила отказаться от свободы, дарованной вдовством.
Среди танцующих и на коленях у старух мелькало третье лицо — судя по всему, главный участник торжества, поскольку появление его вызывало всеобщую шумную радость. Это была прелестная девочка лет пяти-шести; она сновала среди гостей, всех обнимая и поздравляя, а сама получала то конфетку, то поцелуй.
Маргарита де Марнеруа прыгала от восторга, что ее взяли на бал, как взрослую барышню, что мама блистает в роскошных туалетах и что у нее появился папа. Это была счастливая натура, которая редко встречается даже у детей. Она ластилась к отчиму, с улыбкой встречая новую жизнь, открывшуюся перед ней в связи с замужеством матери, — как встретила бы любую перемену, ибо само понятие беды было ей неведомо.
У красавицы Маргариты были кудрявые волосы изумительного пепельного оттенка, необыкновенно белая кожа, губы красные, словно зрелая вишня, черные брови и глаза. Контраст между цветом волос и бровей придавал ее детской прелести особый блеск, некую странную выразительность, благодаря чему это задорное личико надолго врезалось в память.
Ее называли Пакрет [121] в ожидании, пока она подрастет — лишь с возрастом крохотная весенняя звездочка могла превратиться в королевский цветок; старики же говорили, что это имя очень ей подходит, поскольку ее ослепительная улыбка и чистый взгляд приносили радость, подобно апрельским цветам.
121
Луговая маргаритка. Это имя, распространенное в народе в качестве ласкательного прозвища девочки, соотносится с официальным именем героини новеллы Маргарита (как названия двух родственных цветов — маргаритки и ромашки); кроме того, оно происходит от слова P^aques (Пасха) и подготавливает таким образом мотив мистического «воскресения» одной девочки в лице другой.