INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Эти речи повторялись чуть ли не ежедневно, и толпа, державшаяся от Марио на почтительном расстоянии из боязни возбудить его гнев, всякий его приезд в Венецию встречала громкими криками: «Да здравствует Марио Ченчи! Да здравствует дож Венеции!» Власти, зная об этом, все же не проявляли в таких случаях особого беспокойства, ибо за Марио закрепилась слава желчного человеконенавистника, презирающего мнение толпы. Возможно, что такое суждение о нем было вполне справедливо.
В день моего вступления в «vendita» собрание было немноголюдным, хотя приглашение на него, переданное весьма остроумным и недоступным для полицейского сыска способом, было составлено в выражениях весьма решительных. Я был удивлен, что явилось так мало народу, хотя все сторонники Марио, так же как и злейшие его враги, были полностью в сборе. Впрочем, я вскоре понял, что всех равнодушных намеренно обошли приглашением, потому что предстоял, без сомнения, решительный бой, неизбежность которого предчувствовалась уже давно. В самом деле, обычные наши споры разгорались в связи с обвинениями, предъявляемыми Марио
— А, вы жаждете Марио Ченчи! — в бешенстве воскликнул вождь обвинения. — Хорошо! Вы получите его голову!
— Ну что же, возьми ее! — произнес голос, раздавшийся в то же мгновение у входной двери. Вошедший торопливо и тщательно запер за собой дверь, вынул из замочной скважины ключ и сунул его за пояс.
— Да здравствует Марио Ченчи! — повторили мои товарищи, и мы со всех сторон окружили Марио, чтобы защитить его от возможного нападения. В тот раз я видел его впервые, и его портрет, нарисованный мною, оказался бы крайне несовершенным как для тех, кто вовсе его не знал, так тем более и для тех, кто его знал. Писатель, придавший ему черты ангела света, воплотившегося во всей своей красоте в тело титана, написал высокопарную фразу, и ничего больше. Он принадлежал скорее к другому типу, определить который я затрудняюсь, — в нем было нечто роднившее его с победителями чудовищ легендарных времен или со средневековыми паладинами-великанами. На какую-то долю секунды мне показалось, будто его голову, как у Геракла, покрывает грива черного льва, но то были волосы. Медленно, раскачиваясь на ходу с беспечностью дикаря, прошел он через весь зал, облокотился на председательский стол и, разразившись презрительным хохотом, повторил:
— Ну что же, возьми ее!
Своды ответили ему эхом.
Затем, повернувшись к нам, он покачал головой и скрестил на груди руки.
— Жертвы приведены для заклания, — сказал он, — приготовлены ли венки? Жертвоприношение такого рода, бесспорно, было бы по душе властителям ада, но поставщики дьявола заблуждаются относительно места, где мы находимся. Дай свою руку, Паоло! Здравствуй, Аннибале, мой Патрокл и Кассий одновременно! {92} К твоим услугам, Феличе! И к твоим, Лючио, — мои достойные и бесстрашные чада! Мужайся, мой крошка Петрович. Твои воинственные усы стали заметно гуще и вскоре потемнеют от пороха. Но кто это? — продолжал он, останавливаясь передо мной. — Я, кажется, узнаю его по высокому росту — мне говорили, что он почти такого же роста, как я. Это француз-путешественник, которого так настойчиво рекомендует наш друг Шастеле. {93} Какое участие намерены вы принять, молодой человек, в готовящихся событиях?
— Бороться с тиранами и умереть вместе с вами, если смерть помешает вам завершить ваше благородное дело. Но должен предупредить, что, если мне придется сойтись на поле брани с французами, я немедля переломлю свою шпагу.
— Так, так, — продолжал Марио, не сводя с меня глаз, — содружество наше было бы непрочным и кратковременным, если бы ответ ваш был иным. Мы найдем способ использовать вас для блага народов, не навязывая вам ссоры с вашими соплеменниками, которые не менее нас в конечном итоге заинтересованы во всеобщем раскрепощении, ибо, домогаясь старинных венецианских свобод, мы одновременно добиваемся и независимости для всех. Впрочем, вам лучше покинуть Венецию: ее раскаленные камни таят под ногами настоящий вулкан. Французы вашего возраста не могут провести и нескольких дней в стенах этого сладострастного города, чтобы не предаться безумствам любви, ибо после завоеваний и погони за славою волокитство — излюбленнейшее ваше занятие.
— Вы неверно судите обо мне, синьор Марио. Я всей душою стремлюсь покинуть Венецию, притом навсегда, и выехал бы отсюда хоть завтра, если бы не считал, что в момент, когда вас со всех сторон подстерегают опасности, это было бы проявлением малодушия.
— Это правда?.. — спросил он обрадованно. — Мы поговорим об этом несколько позже. Сначала следует рассеять ваши тревоги и прекратить жужжание этих докучных, но отнюдь не устрашающих меня ос. Жалкие насекомые, яд которых безвреден, когда их давят прямо на ране.
Буря, стихшая было после прихода Марио, начинала снова разыгрываться;
— Довольно, — крикнул он, — замолчите! Я явился на ваш зов, потому что это было необходимо и мне, но только суд надо мною сегодня не состоится. Сначала мне предстоит кое-кого отвести, а это право я желаю осуществить перед всем народом Венеции, на площади Святого Марка.
— В день, — крикнул самый злобный его противник, — в день, когда ты взойдешь на палубу «Буцентавра» и бросишь в море свой перстень? {94}
— А почему бы и нет, — ответил Марио, — почему нет, если я окажусь самым достойным и такова будет воля Венеции? Но ты обманываешься, Тадео, и относительно моего честолюбия, и относительно моей якобы недостаточной предусмотрительности. Суровость моего правосудия такова, что я боюсь наделять его властью в республике, где есть такие люди, как ты. Что же касается бракосочетания с морем, то это слишком почетный жребий для человека, имя которого Ченчи. Предсказание равеннского прорицателя утверждает, что последний из нас погибнет при переправе через поток.
Теперь зашумели уже во всем зале, и мы приготовились встретить грудью одно из тех неожиданных нападений, которыми в Венеции завершается всякий ожесточенный спор, как вдруг Марио снова заговорил:
— Тише, именем святого Марка и его льва, если вы не хотите, чтобы мы принудили вас к молчанию, нарушить которое сможет лишь трубный глас на Страшном суде! Я еще не кончил! В качестве великого магистра всех существующих в Италии «vendita» я распускаю венецианскую «vendita» и освобождаю от клятвы всех ее членов, ломаю ореховую веточку, срезанную наискосок и служившую нам тайным паролем, [31] и запрещаю вам, как злодеям и клятвопреступникам, разделять кров и хлеб, воду и соль моих братьев. Что вы бормочете там о моих правах? Я пользуюсь правами, данными мне нашим уставом на тот случай, если нас поразит проклятие измены, если большинство окажется изобличенным в ней; доказательство же того, что вы изменники, — вот оно, в руках у меня. Осмелитесь ли вы оспаривать его подлинность?
31
Нетрудно понять, почему я не пользуюсь ни одним из священных слов карбонариев. Но эмблема, о которой здесь говорит Марио, настолько известна, что я назвал бы ее по имени, не представляющем тайны ни для кого, если б не позабыл благодаря странному совпадению, как она называется по-итальянски, по-немецки и по-французски. Я не знаю, известна ли современному карбонаризму эмблема, знаком которой она была, но самая веточка теперь, как кажется, не в ходу. (Примеч. автора.)
Тут Марио развернул перед собравшимися бумагу с печатью «vendita» и продолжал:
— Взгляни, Тадео, взгляни на циферблат этих часов! Стрелка показывает двенадцатый час; когда пробьет двенадцать, мы окажемся преданными в руки солдат, которых вызвал сюда ты и которые в обмен на нашу кровь принесут тебе подлые деньги — плату за гнусное вероломство. Таковы писаные условия твоего иудина договора! Вот он, смотри, оригинал его пред тобою! Паша великого императора располагает лишь копией, и имена, названные тобою тиранам, заменены в ней именами тех двоих негодяев, которых ты видишь подле себя и которые имели низость поставить свои подписи рядом с твоей. Я пожалел остальных твоих пособников, уже отвернувшихся от тебя с краской стыда на лице, ибо слепое соучастие их в твоем преступлении не внушает иных чувств, кроме жалости. Не тревожься, Тадео, ты не лишишься позорных выгод от этого договора; он подписан тобою, и твое обвинение сохранит, быть может, известную силу, если тебе удастся отнять у меня — но не иначе, как с жизнью — еще один столь же значительный документ. Я говорю о письме, в котором месяца три назад ты предлагал в первый же день войны перебить в Венеции всех французов. Вот он, твой второй договор убийцы, и это тоже — оригинал! Ты удивлялся, не так ли, что на столь блестящее предложение не последовало ответа, но ведь ты не был осведомлен, что это послание сначала попало ко мне и что я скрыл его от всех из уважения к имени венецианца, которым гордился бы еще больше, если бы не имел несчастья носить его вместе с тобой. Выходит, что ты хлопотал впустую, и единственный свидетель проявленного тобой усердия — твой верный лазутчик, безупречный исполнитель твоих приказаний, этот так называемый порядочный человек, ставший агентом доносчиков и клеветников, чтобы вознаградить себя за то, что он более не палач, один из подлых бандитов, присвоивших себе обличье судей, дабы злодейски расправиться со старым Андреа Ченчи. Ну что же! Ты сможешь найти его в царстве мертвых и вызвать оттуда своим свидетелем, если только пучина залива соблаговолит возвратить тебе твоего друга.
Тадео сделал яростное движение, но, увидев, что никто не поддержит его, постарался овладеть собой.
— Месть, которой я вам воздаю, — продолжал Марио, — несоизмерима с гнусностью вашего преступления. Тадео сможет добиться оправдания своих товарищей и сообщников, ему, конечно, поверят, раз уж ему однажды в чем-то поверили; здесь же никто не чувствует ни малейшего искушения освободить вас от позора вашего жалкого, постыдного существования. Если когда-нибудь в день сражения руки мои и обагрятся человеческой кровью, то эта кровь будет столь же чистой и благородной, как моя собственная, и она их не запачкает. Идите же с миром, живите, наслаждайтесь солнцем и воздухом, пусть они ласкают вас завтра так же, как ласкали сегодня, и пусть небо щедро наградит своим милосердием тех из вас, кто сумеет стать лучше.