"Инквизитор". Компиляция. Книги 1-12

Конофальский Борис

— Да что б вас! — рыкнул солдат, вырвал у сержанта мешок и хотел надеть его на старуху, но та завыла, а потом снова зашипела по-кошачьи, подняла тощие старушечьи руки, подошла к Волкову сама и, обдавая его гнилым дыханием, зашепелявила:

— Не смей, коршун. Когти свои прочь от меня, глаза свои прочь от меня, и сам ползи от меня как от смерти своей.

И в это мгновенье солдат почувствовал, как больную левую ногу заломило. Да так, как будто рана открылась. И судорога пошла от нее в левую руку, и заныло плечо забытой болью, и грудь заломило

как прежде, а во рту появился железистый привкус крови.

— Прочь глаза от меня, — продолжала выть ведьма, — все прочь отсюда! А не пойдете — кровью мочиться будете! А ты, коли тронешь меня, глаза твои сгниют и сам сдохнешь в гнили да в коросте. Смерти просить будешь, прочь лети, прочь лети, коршун-ворон!

У солдата перехватило дыхание, вздохнуть не мог. Видел он краем глаза, как Сыч задом вывалился из хижины, и Еган пятится к двери вслед за ним, а сержант замер безмолвным истуканом. Стоит, не дышит, на старуху глаза выпучив.

Волков знал, что с ними. Сталкивался с этим не раз. Он не раз видел, как липкая лапа страха берет человека за горло, сначала неспешно, как бы пробуя, а потом твердо, и накрепко, так что звон стоит в ушах. А потом сжимает сердце, да так, что перехватывает дыхание и слышно как оно бьется, гулко и часто. А потом — белая пелена перед глазами, суматоха, перекошенные лица. Звуки как из подвала, не разобрать ничего. А потом все! Все! И мечется человек словно сумасшедший, и суровые мужи визжат как дети, и бросая оружие бежит человек вместо того, что бы стоять и гибнет человек вместо того чтобы побеждать. Это все страх. Знала старая тварь, как раскачать людей, как страх в них пробудить. Страх, который в человеке пробудит ужас, а ужас тот убьет сознание.

И победила бы их ведьма, да вот только солдат такое уже видел. Видал он в своей жизни страх, вида и панику, и знал, что они с людьми делают. Вспомнил он, как один раз в крепкой баталии вот также поселился страх. И первый ряд стал притормаживать — сомневаясь. А второй уже остановился — оглядываться. А третий стал разворачиваться — бояться. А четвертый ряд людей, так и вовсе побежал, обгоняя пятый, и бросали они свои длинные пики, не понимая, что это, то единственное, что может спасти их конных волн, которые катятся за ними. И бежали они не от того, что их били, а только из-за страха. И погибали под палашами кавалерии только потому, что испугались. Дрогнули — побежали — умерли. Волков знал — страх убивает лучше палашей и копий. Он сам был среди тех, кто бежал.

Все это солдат пережил, все это видел. Но теперь дело было еще хуже. Было еще что то, что в простом страхе не водилось. Ногу ему вывернуло судорогой, скособочило его, да так, что не пошевелится, левая рука висит плетью, словно чужая, в груди ломило, каждый вздох с надрывом, противно хлюпало что то в груди, и привкус крови во рту. А ведьма тем временем присела и, не отрывая от него своего страшного глаза, тянет с земли что то, чего он разглядеть не может. Подняла и сделал шаг к нему и что то, выла, выла не преставая. Или смеялась так.

— Не страшно мне, — прошипел Волков тяжело, воздуха не хватало ему, — не испугаешь ты меня, черта с два!

И как подошла она и замахнулась на него чем то, наотмашь, тяжелой солдатской рукой отвесил ведьме оплеуху. Такую, что улетела старая тварь в угол. Закудахтала там жалостно и заткнулась, всхлипывала, лежала, скреблась, сучила ногами по земляному полу, пытаясь, толи уползти, толи встать.

И судорога сразу отпустила, и боль в груди ушла. Солдат задышал спокойно и глубоко. Выпрямился, расправил плечи. А старуха тоже пришла в себя не вставая поползла к выходу.

— Куда, куда ты? — он поймал ее за ногу, подтянул к себе. — А ну в мешок лезь тварина.

Левая рука тоже ожила, наступив старухе на спину, он стал прятать ее в мешок. Закутав ведьму солдат подошел к сержанту, который все еще стоял, не шевелясь, уставившись в одну точку. Еган скорчился в углу, и бубнил молитвы, осеняя себя крестным знамением то и дело.

А сержант вдруг выдохнул, как будто долго не дышал, стал озираться. А в хижину боязливо заглянули Сыч и один стражник.

— Сержант, — сказал солдат. — Проснулся, неси старуху в телегу. Начнет голосить или причитать сразу бей ее, только не до смерти.

Пришедший в себя великан кивнул и взял старуху, легко, как пучок хвороста, вынес ее на улицу. Он уже не боялся ее.

— Да святится имя Твое, — продолжал бубнить Еган в углу, — да приидет царствие Твое…

— Хватит уже, закончилось все, молодец победил ты ведьму, — сказал Волков.

Еган не верил ему, выглядывал из-за очага, искал ее.

— С ведьмами завсегда так, — заявил Сыч зачем то, поджигая пучок сухой травы, — но эта очень сильна, очень, у меня аж живот от нее скрутило.

— У меня тоже, — признался Еган, видя, что ведьмы нет. — Как же мы ее одолели то?

— Так ты ее побил, — сказал солдат.

— Я?! — спросил слуга вставая.

— Ты да Сыч, — усмехался Волков.

— Говорю же, живот у меня скрутило, — виновато продолжал Фриц Ламме.

— Я видел, как ты облегчаться и кинулся задом в дверь, — заметил солдат Сычу.

— Экселенц, я десятка не робкого, но что касается ведьм, то уж тут я против них… — Фриц Ламме развел руками, показывая свое бессилие. — И ничего я не облегчился, просто на воздух вышел.

Он стал ворошить ведьмин хлам по углам, светя себе пучком горевшей травы как факелом.

— А что ты ищешь? — спросил Еган.

— Ну, надо поглядеть, что тут у нее есть, может бумаги. Может чернила. Может она письма писала. Ну, или еще что.

— А что еще то? — не отставал от него Еган чувствуя, что Сыч что то не договаривет…

— Да мало ли… Золотишко может быть.

— Золотишко? У нее? — Еган сомневался, но страх у него уже прошел, и он тоже стал копаться в хламе тем не менее приговаривая. — Золотишко! Да ты глянь, как она живет. Рвань да гниль.