Инквизитор Красной Армии. Патронов на Руси хватит на всех!
Шрифт:
Герберт крутил головой и никак не мог привыкнуть к тому, что в будущем он каждую секунду сталкивается с чем-то новым, непонятным. Плазменная панель в приемной колдуна потрясла мальчика до глубины души, а в его кабинете он с удивлением увидел маленький экран, на котором как на ладони был виден вход и приемную. И в приемной, и в кабинете было на удивление приятно прохладно. Каменная ступка, зловеще оскаленный череп, призванный напоминать всем входящим сюда о бренности бытия, черные свечи, хрустальный шар — и многое другое, виденное уже Гербертом в комнате сэра Пракса.
— Меня зовут Вадим Германович, как ты уже, конечно, знаешь. У русских ведь приняты отчества. А мои предки приехали в эту страну очень давно, в семнадцатом веке, — продолжил хозяин кабинета. — Да ты ведь и в куда более ранних временах побывал, — улыбнулся он.
Потом колдун рассказал мальчику, как изменилась их фамилия, Герберт превратился в Германа, а вот традиция называть детей в честь деда по отцу осталась.
— Ну да это тебе, наверное, не очень интересно, — предположил колдун, — а вот дальше слушай внимательно и запоминай в точности.
Маг подробно объяснил гостю из прошлого, что коридоры времени закрываются на неизвестный срок. И только он сможет вернуться в XIX век, вырасти, перейти, так сказать, естественным путем в век XX. А там в октябре 1920 года прийти в Москве к прадеду Вадима Германовича Герману Вадимовичу, предъявить тому луч звезды. Что будет дальше, Вадим Германович не знал. Он угостил паренька чаем. Потом проводил до дверей, тепло с ним попрощался и искренне пожелал удачи в непростой, но столь важной для всего человечества миссии.
Не успел Уэллс зайти за угол громадного дома, где помещался кабинет московского колдуна Вадима Германовича, как тут же оказался в своем времени, в родном Лондоне…
«Сегодня готовимся, а завтра наносим визит вождю мирового пролетариата», — размышлял писатель. Визит был основным прикрытием истинной цели пребывания, но, кроме того, общение со столь неординарной личностью, как Владимир Ленин, для Уэллса представляло интерес само по себе.
На следующее утро за писателем зашли, чтобы проводить его в Кремль, некто Ротштейн, в прошлом работник Коммунистической партии в Лондоне, и сотрудник Наркоминдела с большим фотоаппаратом на треноге. По дороге они увидели множество открытых церквей, в том числе и собор Василия Блаженного, один из причудливых куполов был разбит артиллерийским снарядом еще в восемнадцатом и до сих пор не восстановлен. Толпы молящихся заходили в церковь, усердно прикладывались к иконам. Нищим все еще порой удавалось выпросить милостыню. Особенной популярностью пользовалась знаменитая часовня чудотворной Иверской Божьей Матери возле Спасских ворот. Многие крестьянки, не сумевшие пробраться внутрь, целовали ее каменные стены. А напротив нее на стене дома был выведен в черной траурной рамке лозунг: «Религия — опиум для народа».
— Значимость этой надписи, сделанной в начале революции, значительно снижается тем, что русский народ не умеет читать, — язвительно заметил писатель своим сопровождающим. — Я помню Кремль в 1914 году, когда в него можно было пройти так же беспрепятственно, как в Виндзорский замок; по нему бродили тогда небольшие группы богомольцев. А теперь свободный вход в Кремль отменен? — спросил Ротштейна Уэллс.
Ответить тот не успел. Надобность отпала. Маленькая делегация подошла к воротам Кремля, где их ждала долгая возня с пропусками и разрешениями.
Прежде чем они попали к Ленину, им пришлось пройти через пять или шесть комнат, в каждой из которых документы проверяли хмурые люди. Фантаст скромно заметил, что «такая система, видимо, затрудняет живую связь страны с Лениным и — что еще важнее с точки зрения эффективности руководства — затрудняет его живую связь с Россией. Если то, что доходит до него, пропускается через некий фильтр, то так же фильтруется и все, что исходит от него, и во время этого процесса могут произойти весьма значительные искажения». Сопровождающие отреагировали на эту тираду молча.
Наконец они попали в кабинет Ленина. Светлая комната с окнами на Кремлевскую площадь, сам Владимир Ильич сидел за огромным письменным столом, заваленным в беспорядке книгами и бумагами. Писатель сел справа от стола, и невысокий человек, сидевший в кресле так, что ноги его едва касались пола, повернулся к нему, облокотившись на кипу бумаг. Ленин сносно говорил по-английски, но Ротштейн все равно внимательно следил за беседой, вставляя свои замечания и пояснения.
Уэллс ожидал встретить марксистского начетчика, с которым придется вступить в схватку, но ничего подобного не произошло. Еще в Петрограде писателя предупредили, что Ленин любит поучать людей, но он совсем не занимался этим во время их беседы.
Через некоторое время они тепло распрощались, затем Уэллс пережил еще раз утомительную процедуру проверки пропусков.
Дорога в особняк шла вдоль старинного кремлевского рва, мимо деревьев с осенней листвой цвета червонного золота.
Когда вернулись в особняк, помимо охраны их встречал величавый старик слуга, несколько расстроенно заметивший, что, несмотря на присутствующих здесь лиц, «публика пошла не та», и пустился в долгие воспоминания о том, когда «здесь в зале на втором этаже пел сам Карузо, собирая весь московский свет». Уэллс вполуха слушал старика, сам лихорадочно размышляя, что вот, наверное, тот самый случай, когда можно без охраны прогуляться по Москве. Матроса нигде не было видно, и писатель попросил Ротштейна как приятного собеседника составить ему компанию в прогулке по центру столицы, так как погода благоприятствовала. Ротштейн отказался, сославшись на неотложные дела в Наркоминделе, но завтра обещал исправиться и составить Уэллсу компанию. Фантаст не сильно расстроился. В его распоряжении целая ночь, чтобы составить план, как избавиться на прогулке и от этого собеседника.
Маня пришла вечером с работы усталая, но довольная. И причина ее хорошего настроения была в том, что она смогла разузнать то, о чем ее попросил «Егор». Одна из ее товарок вдруг, разрыдавшись в обед на Манином плече, рассказала, что муж гуляет от нее напропалую и что делать с этим, она не знает. Правда, соседка вроде советовала сходить к известному на всю Москву еще со старых времен колдуну Герману Вадимовичу. Говорила, тот, мол, все может. А уж какого-то там мужа вернуть — раз плюнуть. И адресочек шепнула. Маня подругу как могла успокоила, придумала историю про свою несчастную любовь, адресок колдуна записала химическим карандашом корявыми буквами на обрывке бумаги. Несла его домой с законной гордостью.
«А тот или не тот, Егор разберется. Может, ошиблись где? Перепутали. Вадим Германович, Герман Вадимович… Ну какая разница?» — думала девушка, радостно представляя, как обрадуется ее постоялец…
Утром инквизитор поднялся раньше девушки. Оделся, стараясь не шуметь.
«Может, больше и не свидимся», — подумал он, подходя к двери. Вскоре мысли его приобрели совсем иное направление.
Если еще вечером он собирался вести наблюдение за помпезным особняком на Софийской, то сегодня с учетом полученных от девушки сведений направился на Варварку, прямо к дому колдуна. Шел пешком, чтобы на заключительном этапе важной операции не привлекать к себе ничье внимание. Газеты не покупал, в разговоры со случайными прохожими вступать не собирался. Да их почти и не было. Погода в тот день резко испортилась, как по взмаху волшебной палочки злой колдуньи. Поднялся северный колючий ветер, закружил в хороводе съежившиеся, потерявшие враз яркость листья, завертел вместе с белыми мухами — первыми в этом году снежинками.