Иномерники
Шрифт:
– У нас есть старинное умение – наше название вам ничем не поможет, но иероглифы можно перевести так: «Индуцирование ясности». – Ноко чуть победно посмотрел на всех. – Я не слишком большой знаток этого мастерства, но… подумайте, как вы выпрямляетесь, если смотрите, допустим, на ребенка? А ведь дети – очень ясные, они выходят прямо из пальцев Бога.
– Восточные штучки… – Мира повернулась к Веселкиной, приглашая ее поучаствовать в разговоре.
– Пожалуй, мне пора на сцену, – хмыкнула в своей манере Валентина. – Знаешь, Ром, нам позавчера притащили новую машину, не из тех, что ты уже знаешь, а пятиместную. С такой техникой на борту, что ты ее в неделю для Чистилища
– Ч-чего? – стал заикаться Ромка. – Кому меня показывать? Что я, экспонат какой-то?
– Успокойся, – приказным тоном высказалась Колбри. – До этого далеко. Тебя следует на тренажерах обкатать, чтобы ты научился новыми способностями пользоваться в Чистилище и дальше, как выразилась наша Веселкина.
Как бы ловко Ноко ни обошелся с Ромкой своим таинственным лингвистическим программированием, но он еще долго приходил в себя, главным образом потому, что пластины – лобная и затылочная и пятая, теменная, – очень неуютно изменяли мир вокруг. То есть он был по-прежнему самим собой, Ромкой Вересаевым, но слишком уж много нового из-за клемм открывалось вокруг. Он словно бы получал новые импульсы, и его мозги, пробуя в них разобраться, – а куда было деваться? – едва не перегревались от напряжения, переводя эти самые сигналы во что-то, с чем можно было бы жить.
Он по-другому стал воспринимать цвета, розовый теперь казался ему отвратительным, синие и холодновато-серые представлялись глубоко насыщенными, самыми сильными. Он даже стал понимать, почему у Пикассо был «голубой период», если бы он сам был художником, то дальше и не стал бы двигаться, остался в этой цветовой гамме, лишь серости бы добавил. Зеленый цвет. Раскраска листьев, травы и лесов теперь его угнетала, казалась однообразной. На это он пожаловался Мире, а потом и Ноко. Оба откровенно обеспокоились, но ненадолго.
Мира заботливо спрашивала, не давят ли ему пластины, когда происходит изменение цвета, а он возьми и ляпни, мол, давит, смещает голову. Тогда она стала планировать еще одну операцию, называя ее корректировочной. Но тут с ней заспорил Ноко и почему-то оказался более разумным, а может, у него была более точная и выверенная школа по этим самым мозговым подводкам. Так или иначе, но операцию отменили, и Ромка вздохнул спокойнее, в конце концов, с чуть другими, переливчатыми цветами можно было мириться.
А еще слишком открытое и сдавливающее ощущение клемм мешало спать. Он частенько просыпался с таким чувством, будто его голову, словно в давнем фильме про первого Терминатора, заложили под пресс. И бывали дни, когда он почему-то ощущал себя едва ли не голым, причем не из-за одежды, а именно из-за своих видоизмененных мозгов. Они будто бы проглядывали сквозь череп, когда он ходил или разговаривал с другими людьми. Тогда ему представлялось, что люди читают все его даже потаенные мысли, и он тоже угадывает их соображения раньше, чем они ему что-либо высказывали… Это было ужасно – думать и чувствовать чрезмерно открыто.
Но, должно быть, врачи и Мира с Ноко о чем-то доложили ламе Пачату, потому что он неожиданно прислал Ромке е-мейл, в котором нудно, подробно и в преувеличенно вежливых словах рассказывал, что в давние времена у некоторых школ буддистов был обычай просверливать черепные кости и заращивать их только кожей. И эти отцы их веры, со сверлеными черепами,
В общем, обнадеживающим это письмо для Ромки не стало, но он и сам научился как-то справляться, стал отвлекаться от переизбытка ощущений и мыслей. Особенно это приобрело актуальность, когда Мира решила, что он уже довольно окреп и его пора сажать на тренажеры. Начали с самого простого.
В кресле-ложементе требовалось одними кончиками пальцев исполнять основные тесты по управлению антигравом. Он сам обучал этому ребят, еще в Северо-Уральской школе, но выяснилось, что для этого нужен какой-то навык, то есть не представлять, как это раньше у него получалось, что с машиной должно происходить, когда выбираешь тот или иной маневр, а механически исполнять собственное действие и чувствовать, с какой силой нагнетаешь пси в резонаторы. Сначала это казалось трудным делом, потом – просто неудобным, но вот однажды Ромка понял, что делает все, что требовалось, едва ли не естественнее дыхания или, допустим, способности разглядывать мир. Произошло это быстро, с курсантами порой приходилось возиться дольше, как призналась Веселкина, но Романа это не слишком удивило, все-таки у него была теоретическая подготовка, он и должен был справиться с этими тестами быстрее всех прочих.
Потом его стали обучать стрельбе по разным чудищам, которых иномерники встречали в Чистилище. Это оказалось уже сложнее, он слишком много вкладывал в эти игрушки сил, растрачивался так, что от усталости опять стала словно тисками сжиматься голова. Но с этими спазмами сосудов Мира легко расправилась с помощью каких-то таблеток. Затем его стали программировать по глубинным установкам пси-реакций на другие раздражители, которые могли встретиться в иномире. Это были и стены лабиринта перед Адом, который открыл первый экипаж. И каплевидные ангелы, и даже кое-что из того, что удалось подсмотреть, когда эти самые ангелы пропускали людей за голубой горизонт. Кстати, теперь Раем эту область в стороне от Чистилища никто не величал, называли или зеркалом, или именно голубым горизонтом.
Называть ту местность квази-Землей, по негласному правилу, соблюдаемому совершенно всеми, никто не решался, считалось, что так можно будет говорить лишь после того, как проработается надежная технология походов туда, и не ранее.
А когда Роман и с этим освоился, когда записи всех иномерников во время походов, которые ему предложили просмотреть, и даже не один раз, – от видео до подробных ментограмм, – уже не вызывали у него растерянности, когда он даже стал видеть отчетливые ошибки того или иного пилота-иномерника в реакциях и действиях, когда он стал уже соображать, что сделал бы кое-что по-другому, его решили ввести в «состояние Ада», как это назвала Веселкина, которая становилась у него теперь главным инструктором.
Валентина хмуро заправила его в новый комбинезон, не сетчатый, как прежде, с антигравиторами, а полотняный, но прошитый блестящими металлическими нитями-датчиками-пси-контактами. Этой хмурости, как заметил Ромка, она обучилась у Колбри, заимствовала подобную манеру поведения, вот только непонятно было – зачем.
– Наконец-то будем ожерелье миров рассматривать, да? – спросил он.
– И не надейся, оранжевому свету тебя придется специально учить, на него почти все очень плохо реагируют. Он же изменяет пилота и порой даже убивает. Да ты и сам поймешь, когда мы дойдем до этих тестов… – Она отвернулась. – Если дойдем.