Инородное тело
Шрифт:
Удалились притихшие девятиклассники, убрался, пурпурно горя ушами, пристыженный Потапов. Только сам директор не ушел. Стоит посреди класса, мрачно сверля взглядом многорукие штативы, и представляет, как придется утешать расстроенную Марь Иванну. И малодушно надеется, что надоест химической даме пить директорский чай из щербатой чашки, что докушает она оставшиеся в вазочке с нового года конфеты, да и отправится жаловаться товаркам в учительскую.
Стоит директор, а сам машинально в пальцах черную горошину вертит с егозливой кляксой внутри. И сам не заметил,
Зудит себе потихоньку горошина, звенит крохотным сверлышком, вгрызающимся в плоть мироздания. И будто уже громче жужжит она, и появляются в звуке том неведомые прежде обертоны. Так что даже Игорь Михайлович из дум своих тяжких вынырнул, на горошину глянул недоумевающе, да и к уху ее поднес - прислушаться.
А горошина прыг! и в ухе оказалась.
Как живая все равно.
"Ага, я знал!" - воскликнет догадливый читатель.
– "Это артефакт неизвестного происхождения, дарующий власть над миром!"
А мы ему головой укоризненно покачаем - не беги, мол, впереди паровоза - и трагизма в голос подпустим.
Почудилось директору, будто в ухе тепло стало, а потом словно щелкнуло в голове, как пузырь лопнул. И все.
Игорь Михайлович давай пальцем в ухе шуровать, горошину нащупывать. А вроде и нет никакой горошины: вот мочка, а вот раковина, а вот и дырка, где ушной палочкой ковыряться. Узко, вязко, когда же это он уши мыл? а, третьего дня еще. Где-то там барабанная перепонка еще, говорят.
А горошины-то и нет. Видать, далеко закатилась.
Игорь Михайлович паникером не был никогда. Разве что только пауков боялся и скачкообразного повышения цен. Но тут и ему неуютно стало. Потому что это снаружи она - горошина, а в ухе называется инородное тело и привести может к воспалению или прочей какой неприятности. Посему подлежит немедленному извлечению.
А палец в ухо не пролазит.
По счастью, день был зарплатный, значит, школьная медсестра Леночка сидела безвылазно в своем кабинете на застеленной хрустящей простыней кушетке и читала дамский роман "Ревность в серале". Завидев растерянное начальство, немедля книжечку бросила Леночка и в жизнерадостной улыбке расплылась:
– Ой, Игорь Михалыч, чего это с вами?
Больше жестами, чем словами, поведал директор о своей беде:
– Да вот, понимаете... инородное тело... само как-то... в ухе.... вы уж там этого... посмотрите как-нибудь...
Леночка прыснула.
– Ой, ну вы прямо как у моих соседей сынишка. Тот тоже все в уши тянет или в нос, а то жует. Недавно, представляете, две мормышки проглотил, только не проглотил, а все думали, что он проглотил, а он их под холодильником потерял. Я и не знала, кто такие мормышки, они мне говорят, для рыбалки, на удочку вешать, ну я и думала грузило. Оно ж большое такое - грузило, я его в детстве еще видела, ну я и говорю, скорее надо в хирургию. А тут...
Смущенный директор безнадежно мялся на пороге, почти утонув в задорном щебетании медсестры. В ухе слабо позванивало.
Вот заглянула Леночка в директорское ухо, маникюрными коготками за мочку уцепила,
Отпрянула и с незнакомым каким-то, подозрительным прищуром уставилась в начальственное лицо.
– Нету там ничего, - заявила с неуместным воинственностью.
– Вы, Игорь Михалыч, чего от меня хотели, а?
– Так я же это... горошину... в ухо туда, черненькую такую, - жалко заоправдывался директор, и закончил с надрывом.
– Инородное тело!
– Инородное, значит, - вспугнутой гадюкой зашипела Леночка, сузив глазки так, что китайская тушь с ресниц пеплом осела на скулах.
– Тело, значит. Вы мне зубы, Игорь Михалыч, не заговаривайте. А ну, говорите, зачем пришли.
Директор с ужасом почувствовал, что краснеет, хотя никакого повода к тому не было.
– Это вы кому другому лапшу на уши вешайте!
– наступала Леночка.
– Ишь, явился с подозрительным рассказом. Тоже мне, инородное тело!
Повернулся директор неловко, да случайно за сумочку взглядом зацепился, что на столе сиротливо притулилась. А из сумочки той обложка торчит, и будто слово "феминизм" на ней угадывается.
Директора аж в холодный пот бросило: вот так работаешь рядом, а человека и не видишь. Там у нее сераль, а тут феминизм, и весь сказ. Кабы знал заранее, может, и остерегся бы приходить.
Не помнил Игорь Михалыч, как и выбрался. Сидит под горшком с тряпочной пальмой; ухом, которое с горошиной, о плечо трется. Видать, так глубоко закатилась светящаяся мормышка, что и медсестра не разглядела.
И как с ним теперь, с инородным-то телом? Звенит ведь.
Тут физкультурница прибегает: губки бантиком, стрижечка с челочкой, попка в модные штанишки вбита, "adidas" по лампасу.
– Игорь, - говорит, - Михалыч, у меня в спортзале штукатурка с потолка сыплется, вчера на шестом уроке такой кусок обвалился, мало не полметра. Вы как хотите, но потолок надо чинить, а иначе я натурально отказываюсь вести занятия в таких аварийных условиях.
И губки бантиком поджала.
Пришлось спускаться в спортзал - оценивать ущерб. Здание школы и впрямь давно не ремонтировалось, скудные финансы растворялись быстрее, чем мел в соляной кислоте: то пятиклассники выбьют стекло в буфете, то внезапно проелозятся кресла в актовом зале - сразу четыре первых ряда и еще десяток вразнобой. А уж сколько краски уходило на замазывание граффити, щедро покрывавшего наружные стены, страшно даже сказать.
Теперь вот еще и потолок.
Войдя, поднял удрученный взор от выкрашенного веселенькой голубой краской пола, да так и застыл в немом остолбенении. Но не в угол смотрел он, не на трещины в потолке, и не на строительную пыль, покрывающую старенькие, в художественных кракелюрах маты.
Взор его приковала черная труба в ржавых разводах, так нагло разлегшаяся на потолке спортзала, словно пребывала здесь всегда. Труба выходила из коридора с раздевалками, тянулась жирной гусеницей через весь зал и втыкалась прямо в окно, нимало не потревожив мутное стекло в нем.