Иной мир
Шрифт:
— Я хотел вам еще сказать, что на Земле было хорошо. Я ясно вижу ее. Я вижу воду и небо, ветер и дождь, лето и зиму.
Соня вздохнула. Гиула сказал: «Лучше бы ты не приводил его сюда, Стюарт, это зрелище не для всех».
— Оставь же ты его, — тихо сказал Чи, — у нас есть шанс вернуться обратно, у него нет.
— У нас мусор! — резко возразил Гиула. — Мы дохнем здесь как собаки, один за другим. Да, как собаки, и это даже не ново. Первым существом на орбите обращения тоже была собака, и его последний рацион был в точности похож на наш.
— Ты не можешь замолкнуть или хотя бы говорить о чем-нибудь другом? — устало спросил я. — К чему эти причитания?
— Это
Паганини прервал вспышку отчаяния Гиулы.
— Я человек, и все, что сделали люди, сделал…
Его больше не было с нами, когда он произнес в экстазе:
— Я благодарю тебя, Земля, и вас, людей, и тебя, Йохан Себастьян, и тебя, Рабиндранат, я иду за тобой. Благодарю тебя, Будда…
Вдруг с его губ сорвались имена, имена, имена. Аристотель, Гераклит, Леонардо да Винчи, Галилей, Кеплер, Ньютон, Эйнштейн — из него, словно из справочника выдающихся имен. Удивительно, откуда он вдруг взял столько ясности.
— Вы, — сказал он, — были совестью человечества. Я один из вас.
Гиула хотел прервать его, но Паганини вдруг затих. Глубокое удовлетворение исходило от него. Словно перед нами стоял новый человек, и у меня было такое ощущение, что он действительно прощался, прощался с нами и со всем, что в эти минуты распахнула перед ним его память. В этот светлый час он, казалось, преодолел пространство и время. В нем не было ни зла ни печали и, пожалуй, больше никакой боли. Он выглядел так, словно его тело уже перешло и только дыхание его души еще говорило с нами. Все было нереальным и ненормальным как вся наша жизнь в этих обломках. И все же его отклонение от нормы выражало что-то, что нельзя была передать словами. Это было словно смутное предчувствие, которое возвращало к хаосу создания и нащупывая дорогу впереди себя, касалась границы между жизнью и смертью.
Соня подошла к нему. Она была великолепна. Она убрала волосы с его лба.
— Не говори так много, Дали, успокойся. У тебя за плечами долгое путешествие.
— Соня, — сказал он, — Соня, я хочу тебе кое-что сказать.
Она подошла ближе, и он прошептал что-то, что мы не смогли понять. Мы поняли только ее ответ. Соня сказала:
— Я обещаю тебе, Дали.
Его энергия вдруг истощилась. Он ослабел.
Соня держала его.
— Помогите мне отнести его в лазарет.
— Он умер? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
Гиула сказал: «Он обошел нас. Скоро он будет лежать рядом с Мишей. Хочется проявить сострадание, но даже это стало нам чуждо».
Никто не ответил. Мы отнесли его в лазарет и крепко привязали его к подпорке. Соня осталась с ним.
Двадцать второе июня
Паганини спит уже два дня. Из страха, что он может снова натворить что-нибудь, мы его то и дело разыскиваем. Он спал беспокойно, и порой разговаривал во сне. Он рассказывал что-то о большой реке и девушке. Я завидую его сну. Мои мысли не позволяют мне больше видеть картинки моей Родины. Это было так давно; ишь тусклая тень, смутное представление остались от них. На борту тишина, жуткая тишина на борту. А перед нами еще почти восемь месяцев…
Позднее…
Я долго стоял у иллюминатора. Объемные звезды зависли словно светящиеся шары вокруг нас; ни мерцают, ни движутся, гигантский театр, до них рукой подать и все же недостижимо далеко. Я хотел посмотреть на Альфу Центавра, ближайшую соседку нашего Солнца, но она не попала в мое поле зрения. Есть люди, которые серьезно говорят о том, что будущие поколения полетят к звездам. Какое кощунство над разумом! Люди никогда не покинут эту солнечную систему. Или же подобный полет должен был бы стать самоцелью, человечеству не будет от этого никакой пользы, потому что пройдут тысячелетия, пока космический корабль долетит до соседнего солнца. Возможно, однажды появятся «идеалисты», ведомые любопытством навсегда покинуть Землю. Мне их уже сейчас жаль — нет, я презираю их. Идеализм и фанатизм, пожалуй, питаются от одного корня. Следовало бы выпустить закон, который наказывает за идеализм…
Гиула позже присоединился ко мне. Я хотел объяснить ему свои мысли, но его не интересовали ни идеалисты ни Альфа Центавра. У Гиулы была только одна мысль: Земля. Он вспоминал о тысяче бессмысленных вещей, которые уже давно вылетели у меня из головы. Так он, неожиданно начал рассказывать о каштанах.
— Ты не помнишь, Стюарт, — мечтательно сказал он, — в сентябре созревают каштаны. Зеленые колючие капсулы затем падают с деревьев и раскалываются. Ты разламываешь их, и из него вынимаешь коричневый, блестящий каштан. Когда я еще был маленьким, я всегда собирал их. Я хочу снова собирать каштаны — ты тоже, Стюарт?»
— Прекрати думать об этом, — сказал я. Но он продолжал говорить, пока я не сбежал в свою каюту.
Двадцать третье июня
Порой я пытаюсь порвать свои записи. Я постарался зафиксировать всю суть, но как передать эту безутешность? Мы сидим в саду или беспокойно шарахаемся по кораблю, и постоянно одна и та же картина. Мне знакомо каждое место, каждый шпангоут, каждая заклепка. Я могу понять Паганини — порой я тоже хочу разбить все вдребезги…
Мои часы на запястье показывают сейчас двадцать два часа по Гринвичу. Они якобы идут правильно, они приводятся в движение кусочком отшлифованного кварца. Кто знает, соответствует ли еще это еще истине, когда мы находимся здесь. А показания месяцев? Я убежден, они уже давно не верны. Согласно нашим ощущениям мы уже целую жизнь в пути. Чи держится за эти показания времени. Значит я буду продолжать заносить дни и месяцы по нашим бортовым часам.
После полудня ко мне пришел Чи. Он хотел посмотреть на мой дневник. Я отказал ему в этом. Он сказал: «Это не любопытство, Стюарт. Мне это нужно только потому, что твой дневник тоже будет катапультирован. Ты все написал?»
— Нет, — сказал я, — кто бы смог это?
Он кивнул.
— Если бы только они имели представление о такой проклятой жизни. Возможно, кое-кто поймет, что совсем не понял, что значит Земля. Я тоже написал кое-что. Я попытался разрешить интересную математическую пространственно-временную проблему. Сейчас это не так важно для нас. На следующей неделе мы катапультируем первый зонд с сообщением. Второй последует через десять дней, третий еще через последующие десять дней. Один из них должен приблизиться к Земле. Зонды будут содержать параметры и характер изменения нашей орбиты. Все готово. Последний зонд вместит в себя твой дневник.
— И ты действительно возлагаешь надежды на эти зонды, Чи?
— Да, Стюарт. Ты меня уже спрашивал однажды об этом. Только эта надежда позволяет мне жить. Я боюсь смерти, я не хочу себе такой гробницы, это все.
— На это мы не можем повлиять, Чи. Сколько наших надежд уже разбилось. Я ничего не имею против твоего плана, но я боюсь этих последних месяцев.
— Они пройдут.
Он вдруг взял меня за запястье и проницательно посмотрел на меня. В его глазах был фанатический огонек. Таким я его еще никогда не видел.