Институт сновидений
Шрифт:
– Видишь, тетя Эльза, а ты боялась! И на улицу его, голубу.
А там переполох: цыганята, Гришкой заранее подученные, народ созвали. Вытащили, значит, горе-инспектора на улицу, заголили ему одно важное место и лицом к скамейке приторочили. Под общий гул вкатили ему сотню хорошеньких – тут Гришка с Кацо постарались. После объяснили ему диспозицию, чтоб натурально молчал, иначе тюрьма – свидетели имеются, и в предостаточном количестве. Дали под зад коленом, а кейс его Гришка как «вещественное доказательство» себе забрал. Да, видно, и пять тысяч тоже.
Затем шито-крыто обменял Кацо тете Эльзе ее доллары на двадцать пять тысяч полнокровных рубликов (пять-то она тут же Гришке отдала, как договаривались) и был таков. Никто никогда его больше и не видывал.
Гришка, конечно, по городу прославился. С «Двойки», говорят, письмо ему пришло одобрительное. Лжекагебешник уволился и срочно из города укатил – проходу ему тут не стало. Даже девке из банка, что с ним гуляла, долго эту историю поминали. А умная Эльза денежки поскорей в дело пустила – поставила дом на новый фундамент, провела в него горячую воду, теплицу построила отапливаемую, гараж, купила сыну «Днепр» с коляской и магнитофон «Сони». Андрюшка, правда, как из армии пришел, на мать наорал – ведь доллар по тем временам уже один к пяти – один к семи шел, но после успокоился – Гришка ему не раз поставил «с прибытием», и они как следует на мотоцикле поколесили, с полгодика эдак. Затем Андрюшка одумался – немецкая кровь, видно, пересилила, – сдал в Политех экзамены и взялся за ум. Гришка тоже остепенился – он теперь на рынке мясо рубит.
А Эльза? На то она и умная Эльза – постаралась поскорей все деньги растратить, тысячу только и отложила – на похороны, и три – на памятник (на срочный вклад), и живет, как и жила – припеваючи.
– Четыре тысячи пускай забирают – этого не жалко, – так она говорит соседям.
А про перстень? Откуда про перстень стало известно? Да кто тут знает наверное, но не зря ж говорят, что земля слухом полнится. Не так ли?
Старгородская вендетта
Вл. Салимону
Все мельчает. Все абсолютно. Нет в старгородском Озере уже знаменитой в прошлом провисной плотвы, что одна оттягивала руку до коленки, нет дубравы перуновых дубов на Скиту – выдрало их с корнем налетевшим ураганом. Остался как память истерзанный огнем пень – ежегодно жгут его и сжечь не могут любители воскресной музыки и шашлыка. Не стало на нашей земле и богатырей: где хитроумный Алеша, могучерукий Добрыня, копьебранец Пересвет, озорной Соловушка, где Тарас, где Бульбенко Остап? Нет даже подобных Опанасу Перебей-Горе, попавшему к нам из уездного Градижска, в коем в гоголевские времена любой казак мог запросто доказать свое происхождение от знаменитых атаманов и полковников Запорожской сечи. Всеукраинский голод и последовавшие за ним годы разметали остатки лихой днепровской вольницы. Семья Опанаса в числе первых освоила позабытый путь из варяг в греки, проделав его ровно наоборот, и прочно осела в нашей слободке. Отец занялся кузнечным ремеслом, а сын, благодаря гранитному кулаку, по-хохлятски музыкальной натуре и длинным белым кудрям, вмиг стал первым верховодом на Копаньке. Дружить с ним почитали за честь даже приблатненные городские, но Опанас всех больше выделял тихого Василия Панюшкина, через неразливную дружбу с которым в конце-то концов и скончал свой героический век. Впрочем, была та смерть в некоей мере нагадана заезжей цыганкой в блаженной памяти довоенные времена.
На окрестной Никольской ярмарке увидав, оценив и по мере сил одарив златокудрого богатыря, вещунья предсказала Опанасу смерть не от пули-штыка, а от обыкновенного дерева, посему, утратив всякий уже страх, наделенный недюжинной силой и сноровкой, стяжал он в последней войне славу беспощадного и неуловимого партизана. Опанас был правой рукой наводившего на фрицев ужас Ваньки Грозного, дошел позднее с регулярными частями Красной Армии до Берлина и вернулся домой – грудь в медалях, торба, полная зажигалок, серебряных ложек и знаменитых столовых ножей фирмы «Золинген», где два сцепившихся близнеца на клейме отплясывают ихний краковяк.
Погиб же сечевик под стать всей своей краткой жизни: бесшабашно, но героически. В тихий воскресный полдень энкаведэшная полуторка прибыла в копанькскую слободку за ложнооклеветанным Панюшкиным Василием. Опанас, в ту пору уже изрядно хлебнувший браги, лежал, как водится, под цветущей антоновкой около своей кузни. Услыхав причитания Марии Панюшкиной и толком не разобравшись что к чему, а, возможно, приняв тени в небесных околышках за дьявольское полчище, Опанас Перебей-Гора поднял свой тяжелый молот и отправился громить полуденных татей. Энкавэдэшники попервой опешили при виде грозного казака, даже отпустили несопротивлявшегося Василия. Грозным окриком пытались они уразумить потомка славных малороссийских сечевиков, но что был их шип змеиный, грай вороний для партизана, принявшего изрядную меру медовой браги на грудь? Опанас ударил молотом раз, ударил второй, и два энкавэдэшных байстрюка отправились в самое адово пекло. Головы их разлетелись как спелые тыквины, нечистая кровь залила многострадальную землю и отполированные до блеска хромовые сапоги. Молот поднялся по третьей – щепки брызнули от борта полуторки. Белый от ужаса юнец шофер дал по газам, и перекособоченная машина рванула вперед и увязла в панюшкинском заборе. Руководивший задержанием лейтенант наконец опомнился, вырвал из кобуры прославленный в песнях и кинофильмах «ТТ» и всадил всю обойму в героя-казака. Но так велика была сила Опанаса, что и пробитый насквозь, мало что уже понимающий от боли, поднял он свой молот и ударил еще раз по борту застрявшего в изгороди грузовика.
Почему сражался Опанас с неодушевленным грузовиком, с невинной как бы машиной, почему не достал в последнем броске злого лейтенанта? Видно, урчащая, вонючая полуторка показалась ему злом реальным, видно, почуял, что не стрелявшего полубеса следует ему опасаться, а именно эту дрожащую в неистовстве своем гадину. Шофер от последнего удара подпрыгнул на жестком сиденье, с испуга дал задний ход, и… покореженные дощатые ребра колесного исполина впечатали Опанаса в ствол плакучей ивы. Так погиб казак не от пули, не от штыка-молодца, а от дерева, со всех сторон обступившего, застившего последний кусочек вольного света. Душу его приняли ангелы Господни, телом же распорядились изверги – аки вещественное доказательство злодейского нападения исчезло оно навсегда в подвалах их здания. Исчезли и тело героя Опанаса, и его неподъемная кувалда-молот, и непосредственный виновник сражения – тишайший пчеловод Василий Панюшкин. Так сбылось предсказанье цыганки.
Случилось сие в одна тысяча девятьсот пятьдесят первом году.
Провинция наша, надо сказать, всегда отставала от центра. Даже наличие почт и телеграфа, уничтоживших стиль и желанность переписки как средства отдохновения души отмененных сословий и своевременно поставляющих молнийные московские указы в отдаленные города и веси империи, даже поворот разящего клинка возмездия в начале пятидесятых на недопереселенных, сопутствующих и полицаев, не погасили в провинции застарелую ненависть к мистическому троцкистско-зиновьевскому блоку.
Арестованный по ордеру вечека на другой день после покушения на Ленина в ночь на первое сентября 1918 года Григорий Панюшкин – простой петроградский поп, отбыл ссылку на знаменитых Соловках и, вернувшись, жить в северной столице не пожелал. Он осел в Старгороде, где, не имея возможности отправлять положенные требы, записался в копанькский колхоз. В 41-м он ушел на войну и там бесследно сгинул. После него остался сын – вышепоименованный Василий, партизанивший на Черном берегу Озера вместе с могучим другом кузнецом Опанасом Перебей-Горой.
Исчезнувший, в свою очередь, в подвале старгородского НКВД Василий успел тоже породить сына, которого в неведении об отце – враге народа – воспитала мать, Панюшкина Мария, вмиг и навсегда лишенная спокойствия быстрыми на решения, но долго выискивающими недобитков старгородскими органами. Интересно, что донос на Василия Панюшкина написал ветеран и инвалид Степан Кандыба, в молодости служивший в петроградской чрезвычайке и арестовывавший еще попа Григория. Приехав на пасеку поповского сына и укупив по дешевке ворованного колхозного медку, ветеран и инвалид заинтересовался фамилией пасечника. За стаканом отменной браги добродушный Василий поведал постороннему несладкую семейную историю, после чего, немедленно вспомнив и сопоставив даты, Степан Кандыба доложил о догадке своему сыну Петру Кандыбе – лейтенанту старгородского НКВД. Сын приказал отцу исправить анонимный донос по всей тогда существовавшей форме; следом, вестимо, и разыгралось вышеописанное героическое побоище в слободке.