Инструктор по выживанию. Чрезвычайное положение
Шрифт:
«Врешь, скотина», – Егор кое-как выкарабкался из-под убитого и вдавил его голову в болотную грязь, уперся коленом в короткостриженый под черной шапкой затылок. «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три… пятьсот десять…» – сил не осталось, Егор свалился в болотину, ползком добрался до сосны, сел и прислонился к ней спиной. Вытащил из штанов ремень, перемотал намертво руку выше запястья. Попытался согнуть на раненой руке пальцы, но они лишь слегка шевельнулись, дрогнули и остались неподвижными. Здесь две артерии – лучевая и локтевая, какая-то из них наверняка повреждена, плюс задето сухожилие. Кровь уже почти остановилась, но все еще продолжала сочиться из раны, рукав свитера можно было выжимать. Егор почувствовал, как ниже места наложения жгута рука начинает неметь. Пора ослабить его, но сначала
«Как тогда… а еще говорят, что снаряд в одну воронку дважды не падает… Вранье, значит», – память подбросила воспоминание, как его, раненного в живот, волокли с поля боя к пункту первой медицинской помощи. Тащили двое, один – схватив его под мышки, при этом отстреливаясь, второй – сам с обожженной ладонью, когда в горячке хватанул ствол автомата, нес Егора, держа под коленями. В такой скрюченной позе его и пронесли почти полтора километра. Короче, в печени образовался тромб, это тогда и спасло. В сознании он был до последней минуты, до наркоза, но в глубоком шоке. Боли не было, навалилась сладкая, приятная дрема – липкая, тягучая. В тот момент он понимал, что «уходит», но поделать с собой ничего не мог, но на крик над головой, на вопли и ругань пришлось поневоле открыть глаза. «Архипов, ты обалдел? Нашел место, где помирать! На меня смотри! На меня, говорю!» – орал боец из его группы и со всей дури бил по щекам старшего по званию. Егор напрягся из последних сил, честно старался не заснуть. А оперировали тогда в палатке, поставленной в недостроенном ангаре без крыши. Но там были врачи, злые, взмыленные, оравшие матом, была капельница и наркоз. А сейчас надо умыться, выпить ледяной воды, от которой ломит зубы, подняться и идти через болото к машине, к своим. И он вернется за ними, обязательно вернется, только немного попозже, когда отдохнет, поспит минут десять, вернее, закроет и сразу же откроет глаза… Потом… утром… следующей жизни…
Они все умерли вместе с ним – и Ольга, и Авдеич, Лиза, сосредоточенный Пашка. Показывалась ненадолго Даша, кашляла, зажимая обеими руками рот, и исчезала. И вместе с ними всегда приходил кот – полосатый, наглый и сытый. Он садился у дверей и молча смотрел на Егора, пока остальные двигались рядом, переговаривались беззвучно, смешно шевеля губами. «Разве дети тоже попадают в ад? Неужели это кара за то, что не слушались родителей, получали двойки и прогуливали уроки? Не слишком ли сурово?» – эта мысль преследовала Егора уже давно, несколько… Чего? Дней, часов, лет? Или минут – время больше не бежало вперед и не ползло, как гусеница. Оно свилось витками «егозы» и шуршало от малейшего движения, даже дыхания, как серпантин. Сквозь него проходил кот, смотрел внимательно на Егора желто-зелеными глазищами и неспешно удалялся. Потом появились голоса, Егор различал отдельные слова, и многие казались ему знакомыми: шприц, перевязка, тарелка. А потом он почувствовал запах, одуряющий, невозможный запах манной каши. «На том свете неплохая кухня», – Егор попытался сесть, но сил не хватило даже приподняться на локтях. От неловкого движения вернулась боль, но не острая, а тягучая, похожая на зубную. Зато болело все и сразу, каждая косточка, связка и мышца напоминали о себе, о своем местонахождении в теле.
После смерти боли нет – это всем известно, значит, он еще здесь, небеса то ли отказались от грешника, то ли там, наверху, пока нет свободных мест. В любом случае это не так плохо – в комнате темно, из коридора через приоткрытую дверь падает полоска тусклого света, над левой бровью, похоже, наклеен пластырь. И, кажется, еще на подбородке. Вторая попытка сесть удалась, Егор осмотрелся в полумраке, посмотрел на голую по локоть правую руку. Ничего не понятно, кожа выше запястья заклеена белыми вертикальными полосками. И не совсем белыми, их края темнеют на глазах. К подоконнику придвинут стол, завален коробками и пакетами, рядом стоит белый пластиковый стул, а из-под него светятся две желтые точки. Они переместились влево, пропали на мгновение, и на полу что-то
– Иди отсюда, – попытался выгнать зверя Егор, но кот даже ухом не повел. Поджал лапы, вытянул хвост и одним легким движением оказался на одеяле. Егор растерялся не столько от наглости скотины, сколько от того, что бред никуда не делся, трансформировался, стал реальностью. Котяра потоптался, покружился на месте и улегся Егору на живот, заурчал, как маленький трактор. – Что тебе надо, скотина? Катись. – Егор попытался поднять руку, но разрезанное запястье ответило болью, закружилась голова, тяжело и сильно стукнуло сердце. Пришлось сползти обратно на подушку, полежать несколько минут с закрытыми глазами. Нет, так дело не пойдет, надо немедленно выяснить, в чем дело и где он находится. Но попытка встать с дивана провалилась – в глазах потемнело, к горлу подступила тошнота, Егор снова почувствовал, как покрывается липким ледяным потом. «Не так быстро», – приказал он себе, но больше ничего подумать и сделать не успел, комнату заволокло чернильной темнотой, и в ней пропал проклятый кот. А вместо него появилась Ольга, она сидела рядом на диване, плакала и улыбалась одновременно.
– Вторые сутки пошли, – сообщила она, – мы уж думали… – И вытерла глаза.
«Не дождетесь», – мелькнула глупая мысль. Егор сжал руку девушки. На это сил хватило, даже еще немного осталось.
– Егор, тебе очень плохо? Скажи, только честно, – ему показалось, что Ольга сейчас снова заплачет.
– Больной скорее жив, чем мертв, – он попытался отшутиться, но получилось не очень хорошо, Ольга не поверила. Убежала куда-то, вернулась с большой чашкой.
– Это чай, – сказала Ольга, – крепкий и горячий. Пей, давай помогу.
– Я сам.
Егор успел перехватить чашку здоровой рукой. Вкус у чая был как из прошлой жизни – терпкий, чуть горьковатый. И приторно-сладкий – сахара Ольга не пожалела. Он выпил обжигающую жидкость, снова улегся, закрыл глаза. Ольга попыталась подняться, но Егор удержал ее за руку.
– Посиди со мной, – попросил он заплетающимся языком, – просто посиди. – Ольга что-то ответила, но Егор не разобрал слов, провалился не то в сон, не то в забытье. Но ненадолго, очнулся от боли в боку, правую руку от ладони до локтя словно пронзил раскаленный шомпол.
– Больно? – еле слышно спросила Ольга. – Чего тебе принести? Ты есть хочешь? – она попыталась подняться, но Егор не отпускал ее, сжал тонкие пальцы девушки еще сильнее.
– Нормально все, ничего не надо. Рассказывай, – потребовал он хриплым шепотом, – подробно, про всех.
Правду из нее пришлось вытягивать по словечку – говорить Ольге было трудно, голос срывался и дрожал. Егор терпеливо ждал, пока она соберется, не торопил девушку, но и не отпускал от себя. Окно словно открыли настежь, и из него в комнату вливалась ночь. Но не промозглая, с ветром и снегом, а жаркая, душная и мутная, как в бреду.
– Вернулись к машине и стали ждать. Артем спал, Дашка с Лизой на переднее сиденье уселись, с Пашкой поссорились. Я снаружи осталась, потом слышу, даже не слышу – чувствую, рядом есть кто-то. Поворачиваюсь, а там лось, огромный, с рогами, – негромко говорила Ольга.
– Ух ты, – еле ворочая языком, восхитился Егор, – целый лось! Повезло вам, я только следы видел…
– Да, лось. Я стою, он на меня смотрит, я на него. Морда длинная, ноги тоже, рога развесистые, – уже спокойно произнесла она и, кажется, улыбнулась, вспомнив свой испуг. И снова замолчала, отвернулась к черному окну.
– И что? – поторопил Ольгу Егор. – Дальше…
– Дальше – стою, жду, он не уходит. Башку вытянул, посмотрел вправо-влево, потом траву есть начал. Слышу – Лизка реветь начала от страха, Дашка тоже, я пистолет достала…
– И лося тоже? – не удержался Егор. – Ну, ты даешь! Вторую звезду рисуй, потом мне покажешь. Или третью? Я уж со счету сбился.
Но шутка не удалась, Ольга вырвала руку и отошла к столу. Егор прикрыл глаза и прислушался к звукам снаружи – слышны голоса нескольких человек, но они сливаются в кашу, словно все, кто есть в доме, одновременно говорят одно и то же. Выделялся только один, хрипловатый и гнусавый от слез, он звучал близко, уже над головой.