Интеграция и идентичность: Россия как «новый Запад»

Тренин Дмитрий Витальевич

Такой взгляд на безопасность страны настраивал советское руководство на поиск договоренностей с потенциальным противником и на переналадку отношений с союзниками. Это новое видение нашло отражение в идее «общего европейского дома», с которой Горбачев выступил в Страсбурге летом 1989 г., а также в практике «раскрепощения» стран Варшавского договора начиная с признания модели «круглого стола» правительства и оппозиции в Польше и кончая признанием права стран Центральной и Восточной Европы на выбор направления и форм их внешней интеграции. В военной области тогда же был сформулирован принцип «разумной достаточности для самообороны».

Таким образом, произошел поворот от философии экспансии и строительства мировой империи к философии самоограничения и строительства национального государства. Интеграция внешнего мира

в советскую модель сменилась поиском путей интеграции России (вначале – еще СССР) во внешний мир. Поразительным было не только восприятие новых принципов, но и в целом вялое сопротивление этим шагам со стороны номенклатуры. Можно было повторить известную фразу «караул устал»⁷² – только не ждать, а караулить. Лишь перспектива объединения Германии привела в начале 1990 г. к публичному выражению тревоги, озабоченности и т. п. со стороны части партийного руководства (члена Политбюро, секретаря ЦК Егора Лигачева и начальника Главного политуправления Вооруженных сил СССР Алексея Лизичева), что, впрочем, не имело последствий.

Отказавшись от классовой борьбы с «империализмом», «ревизионизмом», «сионизмом» и т. п., горбачевское руководство провозгласило курс на сотрудничество практически со всем миром. Ельцинская администрация пошла дальше, объявив США, ЕС, Китай, Индию, а также практически все страны СНГ «стратегическими партнерами». С начала 1990-х годов даже Израиль стал восприниматься как дружественное России и культурно близкое, в значительной степени русскоязычное государство.

Именно российская элита фактически демонтировала Советский Союз, «большую Россию». 12 июня 1990 г. Верховный Совет РСФСР пошел на невероятный шаг, провозгласив суверенитет России по отношению к СССР. При всей внешней абсурдности «независимости России» от Советского Союза это был первый шаг от империи к национальному государству. Речь шла о гораздо большем, чем солидарность с окраинами против Старой площади или способ завершения периода двоевластия в Кремле. Общий смысл состоял в «возвращении России домой» – прежде всего с точки зрения направленности ресурсных потоков. Впервые с 1552 г., когда Иван Грозный присоединил к Москве Казанское царство, в России возобладал вектор строительства национального государства.

Лозунг «победы коммунизма» во всем мире сменился лозунгом «нормального государства» (т. е. государства западного типа). Риторика «самого передового общественного строя» сменилась стремлением к «возвращению в цивилизацию» (понимаемому как воссоединение с Западом). «Третий Рим» сменился «европейским выбором», представляющимся естественным для «страны западноевропейской культуры».

Испытания 1990-х годов лишь подтвердили силу нового «выбора» России. СНГ не стало способом реинтеграции (подобно тому, как военно-дипломатический союз советских республик в 1921–1922 гг. стал основой для формирования СССР). Наоборот, оно завершило процесс разъединения, сделало его менее болезненным и психологически более приемлемым. Несмотря на существование таких сложных территориальных вопросов, как Крым и северный Казахстан, Россия не сделала ни одной попытки пересмотра границ. Несмотря на внезапное появление огромной русскоязычной диаспоры (25 млн), ельцинское руководство – при всей риторике относительно особых прав и ответственности России на постсоветском пространстве – благоразумно отказалось от крупномасштабных попыток реализации droit de regard.

Несмотря на быстро наступившее разочарование, не было и попытки реванша в отношениях с Западом. Идеализм Горбачева продолжился в авангардизме (который неточно называют романтизмом) «раннего» Ельцина – Козырева. Затем на смену пришел геополитический традиционализм Примакова и экономоцентричный прагматизм Путина. Основу международной позиции России в начале 2000-х годов составляет не ее ядерный статус, а положение одного из важнейших поставщиков энергоресурсов на мировой рынок. Российские лидеры подчеркивают при этом надежность своей страны как экспортера нефти и газа. Действительно, поставки не прекращались, несмотря ни на распад Советского Союза, ни на колоссальные трудности последовавшего вслед за этим переходного периода. На протяжении всех двадцати лет после начала Перестройки Запад продолжал оставаться главным внешнеполитическим партнером Москвы.

В итоге вновь возник образ великой

державы, но понимаемой во многом иначе. Новая власть отказалась от мировой миссии (идеологической или геополитической) и, отдавая предпочтение «многополярной» организации мирового сообщества, сосредоточилась в основном на российских делах и проблемах. Среди этих проблем приоритетными для нее являются экономические. Вместо России как базы для мирового революционного проекта (Ленин и Троцкий) или Советского Союза – вождя социалистического лагеря (Сталин, Хрущев) возникает Россия, живущая для самой себя, но не в изоляции от внешнего мира. Итак, дело России в XXI в. – это прежде всего она сама (оборотная сторона этого лозунга, однако, выглядит так: посторонние силы не должны вмешиваться во внутрироссийские дела).

Произошло постепенное «стягивание» российских внешнеполитических интересов. Не только далекие континенты (Африка и Южная Америка), но и гораздо более близкие регионы оказались за «периметром» российской внешнеполитической активности: Центральная и Восточная Европа, Балканы, практически весь Ближний Восток за исключением Ирана, Афганистан. Страны Балтии занимают в этом ряду промежуточное положение – скорее как раздражители, чем как объекты целенаправленной политики. В то же время к середине 2000-х годов у России проявился действительный долговременный интерес к странам СНГ, которые рассматриваются как зона экспансии российского капитала, источник трудовых ресурсов и буфер безопасности России. Не меньшее значение имеет изменение средств реализации российских интересов. Военно-политический интервенционизм уступает место экономическим, политическим и культурно-информационным методам.

Реальная военная доктрина России изменилась не столь существенно, как ее внешняя политика. Военная организация страны по-прежнему построена исходя из представлений о США как о главном потенциальном противнике⁷³. Тем не менее оборонительная направленность российского военного строительства очевидна. Практическая сосредоточенность Вооруженных сил и других силовых структур на «войнах южного пояса» (Афганистан, Таджикистан, Чечня, Дагестан, Ингушетия) заставляет военную организацию России эволюционировать в сторону приспособления к реальности – даже вопреки прочным традициям.

В течение большей части XX в. Советский Союз находился в состоянии конфронтации с развитым миром (т. е. с Западом). Одновременно СССР осуществлял гегемонию в своем лагере. К началу XXI в. Москва не находится в противостоянии с США и другими ведущими державами. Возврат к «холодной войне» в подлинном смысле слова практически невероятен. Не будучи интегрированной в систему ЕС или военно-политических союзов с США, Россия стремится к исключительности и «клубности» в отношениях с Западом. Высшим достижением ельцинского периода стало принятие России в 1998 г. в Группу восьми, высшим достижением путинского периода может стать принятие ее в ВТО, аналогичная по характеру цель для четвертого-пятого президентств⁷⁴ – вступление в Организацию экономического сотрудничества и развития. Москва настаивает на месте за почетным «столом президиума» и уважении ее автономии. Ее любимые модели «сотрудничества на равных» – «восьмерка», Совет Безопасности ООН, отчасти Контактная группа по бывшей Югославии.

Заключение, выводы

ПО ШКАЛЕ «ИСТОРИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ» Россия вернулась в свой «1913 г.». В стране бурно развивается капитализм, но политическая власть остается фактически авторитарной. Противостояние с внешним миром отсутствует. Это свидетельствует о возможности и реальности органичного развития России. Развития, однако, отличного от американского и западноевропейского образцов. У России немало общего с развитием капитализма в Латинской Америке (Аргентине, Бразилии, Мексике), Турции, Китае (так же, как Россия, выходящем из коммунизма). Шутка о «корейской модели», якобы избранной Путиным⁷⁵, содержит толику правды, но не в конкретном, а в общем смысле. Тезис о России как о «нормальной капиталистической стране» среднего достатка⁷⁶ не содержит ничего принципиально нового. В 1913 г. она также была страной со средним уровнем развития капитализма. Возвращение почти на сто лет назад отнюдь не означает, что Россия обречена повторить свой трагический опыт XX века.