Интеллигенция
Шрифт:
Подгорный. Прекрасно! Всякое направление определяется конечными целями, которое оно преследует [30] . Какие же у нас конечные цели?
Сергей Прокопенко. Не придирайтесь, пожалуйста. Это сказка про белого бычка. Я знаю одно. Общество русское развратилось, молодёжь ударилась в мистику, в богоискательство и во всякую чертовщину – или погрязла в пошлости карьеризма. Нас осталось горсть, и, если мы потеряем определённость нашего направления, порвав последние традиции с прошлым, тогда на интеллигенцию надо плюнуть.
30
Всякое
Подгорный. Я не придираюсь, Сергей Борисович, уверяю вас. Я своим вопросом хотел показать, что до сих пор мы говорили общие места и ни до чего определённого не договорились. И я убеждён, что, в конце концов, все мы думаем и живём по-разному. Наше направление – самообман, которым долго морочить себя нельзя. Пусть уж лучше без притворства сознательного или несознательного каждый пишет, не подлаживаясь под направление, а то, что на самом деле чувствует, на самом деле думает, не боясь, что это будет противоречить какой-то там традиции, и тогда журнал будет журналом исканий [31] , то есть только тем, чем он и может быть.
31
…каждый пишет, не подлаживаясь… и тогда журнал будет журналом исканий… – Ср.: «У всякого дела должен быть свой достаточный raison d'etre. Начиная издание, необходимо хоть в кратких словах сказать, какой высшей идеей и какой практической целью осмысливается оно. Наш журнал хочет стать органом критического сознания современности. <…> Первое условие критичности – избегать всякой односторонности. <…> Самая группа лиц, стоящих во главе издания, расходится друг с другом в очень многих и весьма коренных вопросах, и если она решается приняться за общее дело издания единого литературного органа, то только потому, что она сознаёт своё глубокое внутреннее единство. Это единство в понимании жизни как чего-то безусловно ценного и в живом признании Вечного и Абсолютного единственным животворящим началом жизни» (Живая Жизнь. 1907. № 1. С. 1–2).
Ершов. Но это полнейший переворот всех наших планов.
Сниткин. Я понимаю вас, Андрей Евгеньевич. Но обо всём этом можно, так сказать, спорить… и вводить такую реформу, собственно говоря…
Подгорный. Не посоветовавшись…
Сниткин. Вообще… Так сразу.
Ершов. Андрей Евгеньевич был уверен в нашем согласии.
Подгорный. Вы угадали. Я был уверен, что это сделается само собой. Независимо от наших желаний и решений, а потому и все разговоры считал лишними.
Сергей Прокопенко (не владея собой). Я должен заявить… что такое… что такое отношение к товарищам недопустимо. Да, недопустимо! Что вы не имели права сдавать вашу статью в типографию, нас не спросившись. Это оскорбление всем нам… Да…
Подгорный (поражённый). Что с вами, Сергей Борисович, у нас же всегда так делалось.
Сергей Прокопенко. Делалось потому, что вы вообразили себя хозяином, который может распоряжаться, как ему вздумается. Никто из нас никогда не позволил бы себе ничего подобного.
Сниткин. Сергей Борисович, собственно говоря…
Сергей Прокопенко. Оставьте. Андрею Евгеньевичу угодно договорить до конца. Вы воображаете, что вы знаменитость, да… Вы думаете, что, если вам дали деньги, вы и хозяин… Я покажу вам… что вы ошибаетесь. Да… Ошибаетесь. Мы категорически заявляем, что вашей похоронной статьи не пропустим!
Подгорный (встаёт, сдержанно). Вы совершенно напрасно меня оскорбляете. Я никогда не считал себя хозяином. Деньги, которые достал Иван Трофимович, он достал не для меня, а для всех нас. Что же касается моей статьи, то я вас вполне считаю вправе не пропустить её.
Ершов. Да. Но если мы не пропустим, вы заявите, что выйдете из журнала.
Подгорный. Ничего подобного. Всё останется по-прежнему. Разумеется, я не могу писать иначе, чем думаю и чувствую, и буду продолжать писать так и впредь, но за вами признаю право обсуждать и не пропускать того, что я пишу.
Ершов. Это тот же ультиматум.
Подгорный. Но не могу же я писать заведомую ложь!
Сниткин. Позвольте, господа, мне сказать… Будем, собственно говоря, хладнокровны… Может быть, Андрей Евгеньевич перечтёт статью, смягчит, так сказать, выражения… и всё обойдётся…
Ершов. Не думаю, чтобы Андрей Евгеньевич на это согласился.
Подгорный. Я не соглашусь, потому что здесь дело не в выражениях. Если бы вам не нравились отдельные слова, я с удовольствием бы их вычеркнул.
Сниткин. А вы постойте, Андрей Евгеньевич, не торопитесь… Сейчас мы все, так сказать, взволнованы… Перечтите статью… Что вам, собственно говоря, стоит… Может быть, и вы сами согласитесь… Перечтите, Андрей Евгеньевич.
Подгорный. Хорошо. Она у вас?
Сниткин. Нет, в типографии. (Поспешно встаёт.) Я сейчас велю подать.
Подгорный. Не надо, Доримедонт Доримедонтович, я пойду в типографию. (Уходит.)
Длинная пауза.
Сергей Прокопенко. Чорт знает что такое…
Ершов. Прав Титов… горячи-с, хы-хы-хы… я думал, вы нанесёте оскорбление действием.
Сниткин. Андрей Евгеньевич перечтёт, и всё обойдётся.
Сергей Прокопенко. Как это вам покажется… Ведь это же измена… Форменная измена.
Ершов. Нет-с, это – высшая мудрость.
Сергей Прокопенко. Не мы ли мечтали создать великое дело обновления нашей родины! (Встаёт в позу.) Объединить вокруг себя все разрозненные силы интеллигенции и повести общество к великой цели, к далёким недосягаемым идеалам. Повести дорогой прямой и широкой, с которой все сбились в нашу смутную эпоху.
Ершов. Великолепно – только потише, а то в типографии подумают, что у нас кого-нибудь режут.
Сергей Прокопенко. Ну вас. Перед вами совершается величайшая трагедия, а вы тут зубоскалите.
Ершов. Уж и трагедия – не жирно ли будет?
Сергей Прокопенко. Да, трагедия, потому что падение Андрея Евгеньевича подорвёт последнюю веру в интеллигенцию. Очевидно, разложение отравило все души. Идёт всё дальше в ширь и глубь. Кто же останется на славном посту?! Когда мы потеряем веру в русское общество…