Интересная жизнь… Интересные времена… Общественно-биографические, почти художественные, в меру правдивые записки
Шрифт:
В своей бурной событиями жизни отец переболел чуть ли не всеми распространенными в смуту болезнями: два раза сыпным тифом, пневмонией, дифтерией и др. Умер он через четыре месяца (!) после того, как ушел с работы и стал жить на одну пенсию – в 68 лет, не дожив двух месяцев до того, как я защитил свою кандидатскую диссертацию. Он так хотел, чтобы его сын стал кандидатом наук!
Знаю, не меня одного в зрелые, а тем более в «очень зрелые» годы мучает мысль, что мало в свое время ценил родителей, редко баловал их вниманием и любовью. Я не исключение, о чем давно с горечью вспоминаю. Правда, по отношению к отцу было у меня одно благое дело, которым я до сих пор горжусь. Весной 1968 года исполнилось 50 лет партийного стажа отца. Я написал статью «Поздравляю тебя, отец!», где рассказал о его трудной и достойной жизни в героические времена, о его верности делу, долгу, идее. Статья была опубликована в весьма уважаемой
Все я это написал не только для того, чтобы вспомнить об отце (он этого заслуживает!), но и еще по двум важным для меня причинам. Во-первых, чтобы сказать, что нельзя, как это сегодня встречается, огульно всех партийных работников в подлецы и в мздоимцы записывать! Во-вторых, по причине, о которой, может быть, не очень литературно образцово, но очень искренне писал я в той далекой по времени статье. «В понятие “эстафета поколений” входит не только дом, построенный отцом, не только верстак рабочий, который ты перенимаешь от него, но и главный стержень жизни его, в делах славных закаленный. И ты должен знать дела эти, потому что тебе продолжать их. А продолжая, всегда помнить, что придет время и тебе рассказывать о своей жизни сыну своему, своей дочери».
Вернусь вновь к жизни пацана в военной Москве. Жили мы с мамой в то время вдвоем. Отец – на фронте, а сестра… Вот история с сестрой заслуживает отдельного упоминания. Сестра (она была старше меня на девять лет) в июне 41-го была в пионерском лагере под Москвой. Началась война, и руководство лагеря решило эвакуироваться на восток, подальше от столицы, которую в это время уже бомбили. Я не знаю подробностей, но, как потом рассказывала сестра, посредине дороги взрослые бросили детей на произвол судьбы! Да, и такое в войну бывало. И вот 12–15-летние подростки одни пошли кто куда. Сестра больше двух месяцев (!) пешком добиралась до Казани, шла туда, потому что знала, что там работал хороший знакомый отца. Голодала, ела сырую картошку, которую выкапывала на полях, мерзла в стогах сена, но дошла! Разыскала знакомого и осталась там жить до 1943 года.
Еще воспоминания из моего военного детства… В школе переписали всех, у кого отцы на фронте воевали, и выдали талоны на бесплатные обеды. Я этими талонами только два раза и воспользовался. Во-первых, потому что столовая далеко от дома была, но главное – у меня эти талоны прямо в столовой и украли.
Подлинным счастьем были для меня те случаи, когда отец с оказией мог переслать домой свой офицерский паек. Это был американский набор продуктов в лощеной картонной коробке размером с кирпич (ленд-лиз!). Открываешь с трепетом коробку – на самом верху лежат несколько жевательных пластинок. Я почему-то мыл их в воде, не нравилось, что они такие «душистые», с разными вкусами. И уже «голую» резинку долго жевал. Верхом же наслаждения была консервная баночка бекона. Он был уложен в ней кольцом, переложенным пергаментной бумагой. Мама отрывала часть этого ветчинного кольца и давала как редкий заморский деликатес. Помню, что иногда с оказией присылал мне отец с фронта маленькие трофеи: перочинный ножичек с перламутровой ручкой, фашистские ордена-кресты и один раз даже немецкий кортик. Я его потом на хорошую рогатку променял. Жаль – ничего не сохранилось до сегодняшнего дня.
Был я и свидетелем того, как проходил по Москве «парад побежденных». В июле 1944 года колонну пленных немцев (потом уж узнал, что их около 60 тысяч было) проконвоировали через весь город. Пришел я с друзьями на площадь Земляного Вала, что на Садовом кольце, немцев посмотреть. Все тротуары людьми забиты. Тогда мы забрались на крышу троллейбуса, благо его «рога» были опущены. Впереди шагали немецкие генералы, за ними шеренги солдат, грязноватые, в мятых, часто рваных мундирах. Некоторые с любопытством смотрели по сторонам, большинство же шли, опустив голову. Что до сих пор удивляет меня – огромная толпа людей на тротуарах стояла молча. Ни выкриков, ни проклятий, ни поднятых кулаков… У многих из них родные погибли от фашистов, до конца войны еще долгие месяцы оставались. Молча, отрешенно, без особого любопытства смотрели люди на немцев – и молчание это пострашнее криков было.
В конце колонны военнопленных шли поливальные машины – смывали всяческую нечисть с московских улиц. Лучшие сегодняшние пиарщики не смогли бы придумать такого хода!
А вот из окончания войны я запомнил только один эпизод. Мама в честь праздника дала мне деньги в подарок. Я пошел в магазин и купил на них в коммерческом отделе (без карточек!) слойку. Есть не стал, а принес ее домой, чтобы всех угостить. Мама такие же сладкие булочки дома пекла – и с досады бросила она мою слойку в меня. До сих пор обидно.
Кончилась война, и отец вызвал нас в Феодосию, где он был назначен заместителем военного коменданта. В военное детство я включаю и время жизни в этом городе. Включаю потому, что было оно для меня, пожалуй, самым опасным в жизни. Крым сразу же после войны: разрушенные дома, запустение, но главное – огромное количество самых разнообразных военных боеприпасов, укрытых в развалинах, спрятанных в ямах, в каменных расщелинах. Я быстро вошел в компанию, мягко скажем, местной шантрапы, любимым делом которой были поиски этих боеприпасов. Находили артиллерийские снаряды, на конце с такими кнопками-пипочками на маленьких «столбиках» – взрыватели, шли к обрыву и бросали вниз, стараясь, чтобы пипочка о камень стукнулась. Раздавался взрыв, мы радостно разбегались. Однажды, гуляя по заброшенной набережной, случайно отодвинули на ее парапете камень и увидели под ним глубокую нишу, забитую рассыпным порохом. Кто и почему туда порох ссыпал – не знаю. У нас хватило ума не взрывать весь порох, мы бы, наверное, тогда половину набережной разворотили. Просто стали отсыпать порох в карманы и потом поджигали его кучками, дорожками. Несколько раз нас милиция ловила за «взрывными» занятиями, в камеру сажали. Тогда обязательно кто-нибудь из пацанов говорил, показывая на меня: «Его отец – Соколов». Фамилия в городе известная была, милиция после проверки меня домой отвозила. Дома бить не били, но очень ругали. Вообще-то за дело: из нашей компании в шесть-восемь ребят двое насмерть подорвались, один без рук остался. Меня Бог миловал. Погибнуть в Феодосии я мог не только от взрывных забав, но и от штормовой волны.
Местные ребята научили меня купаться в шторм. Это, конечно, не купание, а весьма опасный трюк, и надо уметь выполнять его. Прежде всего надо дождаться, когда море на 15–20 метров отступит от берега, собирая силы и дождавшись этого, надо как можно быстрее бежать по обнаженному дну навстречу поднимающейся волне. Волна может быть огромной, больше четырех метров высотой, и здесь, вдали от берега, надо нырнуть под самый ее «корень». Она понесет тебя назад к земле, и тут ты выныриваешь и что есть силы стараешься остаться на месте, сопротивляясь тому, чтобы волной быть выброшенным прибоем. Затем, дождавшись, когда волна начнет откатываться обратно, опять же изо всех сил грести к берегу. Вода сопротивляется, она стремится уйти подальше в море, тащит тебя туда, а ты борись, плыви и, выскочив на дно, стремглав беги к берегу, чтобы не накрыл тебя новый зловеще громыхающий вал. Рискованно, но увлекательно. Долгое время уже во взрослом возрасте я, красуясь перед девушками, демонстрировал это свое умение. Вот, пожалуй, и все, что я помню из жизни в Феодосии. Даже не скажу, сколько мы там прожили: год, полтора?
Демобилизовали отца из армии, и мы вернулись в Москву, домой на свою улицу К. Маркса, дом 22. Как хорошо жить на своей улице, где тебе каждый дом знаком, где все выбоины знаешь, все закоулочки! Отвлечемся немного: что же значит, и зачем это «…где тебе каждый дом знаком»?
Я считаю любопытство (ну по-научному точнее сказать – «любознательность») одним из важнейших свойств ума. Причем любознательность является и одним из критериев его развитости и непременным условием его развития. Как сказал Сократ, «если ты будешь любознательным, то будешь многознающим». Недаром великий А. Эйнштейн призывал: «Не утрачивайте с годами святой любознательности». Святой! Если уж дошло дело до цитат, то скажу, что любимым моим афоризмом (чаще всего приписываемым К. Тимирязеву) является: «Надо знать обо всем немного и все о немногом». И это не просто красивый оборот речи, это прямой путь интеллектуального развития. Академик Н. Бехтерева, долгие годы бывшая научным руководителем Института мозга РАН, утверждала, что нет ненужной, бесполезной информации, что чем больше в мыслительном процессе участвуют самые разнообразные нейронные информационные цепочки, тем больше вероятности сделать выдающееся открытие, да и вообще тем умнее и глубже человек.
Не только в силу подобных знаний, а и по причине особенности моего характера и сознания я не понимаю людей нелюбознательных, которых мало что интересует. Скажу честно, не только не понимаю, но такие люди меня раздражают, я считаю их недалекими, ограниченными, неинтересными для общения. Особенно это касается человека молодого. Идет такой рядом со мной, я ему показываю гостиницу «Метрополь», уникальное мозаичное панно Врубеля «Принцесса Греза» на ее фасаде, говорю о русском модерне, а ему это все до лампочки: «Да неинтересно мне это и не нужно!» Единственная надежда, что многие из подобной молодежи поумнеют с возрастом, пробудится в них тяга к расширению своего кругозора. Иначе беда – получим мы «общество людей ограниченных возможностей».