Интерконтинентальный мост
Шрифт:
— Френсис!
В это солнечное утро он был совсем другим, словно вернулось время их детской дружбы. Лицо его сияло, в глазах светилась доброта, и легкая улыбка блуждала по его лицу. Он, видимо, еще был в том состоянии, когда сила творчества преображает человека, выявляя в нем лучшие его черты.
— Я… я хотела отсюда увидеть восход солнца, — пробормотала Френсис.
— Смотри, — сказал Перси. — Вон солнце взошло.
Да, солнце действительно взошло, и здесь, на вершине острова, в чистом, ничем не замутненном воздухе, его лучи оказались горячими и ослепляющими.
— Я очень рад, что вижу тебя утром, — сказал Перси и сделал несколько шагов навстречу.
Френсис улыбнулась в ответ.
— Милая Френсис, — продолжал Перси. — Над нами возвышается тот, кому поклоняется значительная часть человечества. Может быть, именно он и призвал нас сегодня друг к другу, потому что и его милосердие, его любвеобильное сердце устало, измучилось, глядя на наше несчастье…
Перси говорил тихо, но в этой утренней тишине его голос был отчетлив и ясен. Он больше не заслонял солнце, и Френсис видела его лицо, просветленное, даже одухотворенное, и вдруг ставшее похожим на то, что было у него в юности — округлое, с затаенным под природной смуглостью румянцем.
И вдруг с удивительной достоверностью вспомнилось их детство в Иналике, прогулки по узкому галечному пляжу после штормовой ночи в поисках неожиданных находок. Иногда это были загадочные вещи, обломки чужой жизни, может быть, даже остатки чьих-то трагедий, несчастий. Обычно они ходили, взявшись за руки, чтобы чувствовать друг друга, быть уверенными на скользких камнях и успеть убежать вместе от набегающей волны. Так было хорошо вдвоем, чувствовать себя вдвое сильнее, вдвое увереннее, вдвое зорче. И два молодых сердца бились вместе…
Перси взял ее за руку, и Френсис не отняла дрогнувшей руки.
— Мы оба настрадались… Иного пути для нас с тобой на этой земле нет. Это только так кажется, что мы переселились с Иналика на Укивок. А на самом деле мы остались там же, в нашем родном Иналике, и все, что приключилось и происходит с нами, — это дурной сон, от которого надо пробудиться. Разве не было такого с тобой, милая Френсис, разве не снилось тебе ужасное и ты не напрягалась, чтобы вырваться из холодных объятий страшного сна? И сейчас, стоит тебе чуть собрать твои внутренние силы, и снова вернется хороший ясный теплый день. Видишь, Френсис, солнце уже вернулось, теплые его лучи касаются тебя, и Христос с нами…
Над головой статуи сверкало сияние: солнечные лучи встающего светила дробились о позеленевшую бронзу.
Слова Перси обволакивали Френсис, и ей и впрямь казалось, что она во сне, в удивительном, странном сне…
Там, в Иналике, наигравшись у моря, они карабкались на вершину острова, воображая себя птицами. Какое это было прекрасное время! Даже воспоминание сладостно и волнующе. А может быть, это не воспоминание? Вот он Перси, он рядом.
Будущее в то время было ясно и просто: вырасти, закончить среднюю школу в Номе и вернуться обратно в свой родной Иналик. Снова увидеть своих близких и родных и зажить их вечной, казалось, никогда в веках не изменяющейся и не прекращающейся жизнью. Жизнь текла непрерывной рекой, постоянным потоком от древнейших времен, от едва различимых в сумерках памяти прадедов, дедов, к отцам, и дальше уже продолжалась в юном поколении, в народившихся детишках, уже начавших щебетать, как птенцы на весенних скалах. Жизнь продолжалась всюду — и в прошлом, и в будущем, и радостное ощущение вечности особенно остро чувствовалось на крохотном островке посреди Берингова пролива.
Это была настоящая жизнь! Может быть, Перси и прав: все, что произошло, — это дурной сон, который можно стряхнуть усилием воли, напряжением своего сознания. Ведь все окружающее так реально, зримо, просто — это высокое теплое небо, на котором только что взошло солнце, совсем легкие, еле заметные белесоватые полосы, словно Млечный Путь остался, не померк вместе с ночными звездами, дуновение легкого ветра со знакомыми морскими запахами, эти мшистые скалы, которые лишь издали кажутся жесткими, а на самом деле мох на них такой мягкий, ласковый, прогретый долгими летними солнечными днями. Он похож на шерсть неведомого животного, разлегшегося здесь, на вершине Укивока. А может быть, сам Укивок, как гласит легенда, — это гигантское морское животное, прародитель всего живого на земле, остановившееся здесь навеки, чтобы служить пристанищем для морских охотников? Где-то в глубине недр еще осталось живое тепло, которое греет эти камни и шелковистый ласковый мох, на котором так мягко и приятно лежать.
А потом снова и снова возвращаться в полеты в грезах и наяву, смотреть в бездонное небо, чувствовать себя невесомым ветром, упругим и сильным, как руки доброго человека.
Мягкие руки ветра гладят тело, ворошат одежду, забираются под складки легкой камлейки, касаются маленьких, еще девичьих грудей, бегут как теплый ручей дальше по телу вниз, чуть щекоча гладкую поверхность живота…
Френсис недвижно лежала с закрытыми глазами, и Перси несколько раз показалось, что от нее отлетело дыхание. Тогда он сдерживал собственное прерывистое жаркое дыхание и видел легкую улыбку на заалевших устах, трепетание ресниц. Блуждающие по телу руки ощущали тепло и даже жар, охвативший Френсис.
Перси дрожал от возбуждения, от ощущения нарастающего счастья, от неверия в то, что происходило.
Может быть, так именно и должно быть: у подножия бога белых людей, который давным-давно стал богом эскимосского народа, к которому на протяжении уже почти двух веков обращались с молитвами морские охотники, посвящая его в свои дела… Может быть, он-и впрямь услышал молитвы, которые возносил к нему Перси.
Как прекрасна Френсис! Воистину она цветок благоухающий, прекрасный, живой, трепещущий, совершенный во всех отношениях. Прикосновение к ней рождает ощущение неземного счастья, и желание слияния так сильно, что чувствуешь мучительную боль. Утоление боли — вот оказывается, что такое настоящее слияние с женщиной, с той единственной, которую тебе предназначил господь. А все, что было до этого, все, что перепробовал за свою недолгую бурную жизнь Перси Мылрок, все было совсем не то, жадные, мимолетные объятия, которые забывались тут же, стоило отвернуться.
А здесь… как хочется продлить это мучительное волнение, и в то же время нет больше сил сдерживаться, терпеть эту боль, от которой, кажется, можно умереть.
Вот оно, настоящее, мгновение счастья!
И тут Френсис открыла глаза. Сначала в них отразилось мирное освещенное небо, которое тут же заместилось выражением ужаса и страдания.
— Нет! Нет! — закричала она так, что ее крик, наверное, был слышен не только в пробуждающемся внизу селении, а далеко на птичьих скалах.
Перси не успел ничего сделать, не успел даже сообразить, как одним невыразимой силы движением Френсис вывернулась, вскочила на ноги и бросилась вниз, по узкой тропке.
Оглушенный и ошеломленный Перси так и остался лежать на мху, вдруг ставшем жестким и холодным. Он готов был завыть волком от горя и обиды, но не было ни голоса, ни сил.
Глава десятая
Иван Теин сидел в своем служебном кабинете и наблюдал на нескольких экранах, как к Уэлену плыли флотилии гостей. С Кинг-Айленда на парусах двигались три большие байдары. Он знал о намерении Джеймса Мылрока отчасти как бы воскресить древние способы общения в Беринговом проливе. На байдарах шли сивукакцы с острова Святого Лаврентия и жители Нома.